Николай Гаврилович Чернышевский

(1828-1889)

Ю.В.Лебедев

Гражданская казнь.

19 мая 1864 года на Мытнинской площади в Петербурге состоялось событие, которое навсегда вошло в летопись русского освободительного движения. Было туманное, мглистое петербургское утро. Моросил холодный, пронизывающий дождь. Струйки воды скользили по высокому черному столбу с цепями, длинные капли падали на землю с намокшего дощатого помоста эшафота. К восьми часам утра здесь собралось более двух тысяч человек. Литераторы, сотрудники журналов, студенты медико-хирургической академии, офицеры армейских стрелковых батальонов пришли проститься с человеком, который около семи лет был властителем дум революционно настроенной части русского общества.

После долгого ожидания показалась карета, окруженная конными жандармами, и на эшафот поднялся Николай Гаврилович Чернышевский. Палач снял с него шапку, и началось чтение приговора. Не очень грамотный чиновник делал это громко, но плохо, с заиканиями, с передышками. В одном месте он поперхнулся и едва выговорил "сацали-ческих идей". По бледному лицу Чернышевского скользнула усмешка. В приговоре объявлялось, что Чернышевский "своею литературной деятельностью имел большое влияние на молодых людей" и что "за злоумышление к ниспровержению существующего порядка" он лишается "всех прав состояния" и ссылается "в каторжную работу на 14 лет", а затем "поселяется в Сибири навсегда".

Дождь усиливался. Чернышевский часто поднимал руку, обтирая холодную воду, струившуюся по лицу, сбегавшую за воротник пальто. Наконец чтение прекратилось. "Палачи опустили его на колени. Сломали над головой саблю и затем, поднявши его еще выше на несколько ступеней, взяли его руки в цепи, прикрепленные к столбу. В это время пошел очень сильный дождь, палач надел на него шапку. Чернышевский поблагодарил его, поправил фуражку, насколько позволяли ему его руки, и затем, заложивши руку в руку, спокойно ожидал конца этой процедуры. В толпе было мертвое молчание,- вспоминает очевидец "гражданской казни".- По окончании церемонии все ринулись к карете, прорвали линию городовых... и только усилиями конных жандармов толпа была отделена от кареты. Тогда... были брошены ему букеты цветов. Одну женщину, кинувшую цветы, арестовали. Кто-то крикнул: "Прощай, Чернышевский!" Этот крик был немедленно поддержан другими и потом сменился еще более колким словом "до свидания".

На другой день, 20 мая 1864 года, Чернышевский в кандалах, под охраной жандармов был отправлен в Сибирь, где ему суждено было прожить без малого 20 лет в отрыве от общества, от родных, от любимого дела. Хуже всякой каторги оказалось это изнуряющее бездействие, эта обреченность на обдумывание ярко прожитых и внезапно оборванных лет...

Детские годы.

Николай Гаврилович Чернышевский родился 12 (24) июля 1828 года в Саратове в семье протоиерея Гавриила Ивановича Чернышевского и его жены Евгении Егоровны (урожденной Голубевой). Оба деда его и прадед по материнской линии были священниками. Дед, Егор Иванович Голубев, протоиерей Сергиевской церкви в Саратове, скончался в 1818 году, и саратовский губернатор обратился к пензенскому архиерею с просьбой прислать на освободившееся место "лучшего студента" с условием, как было принято в духовном сословии, женитьбы на дочери умершего протоиерея. Достойным человеком оказался библиотекарь Пензенской семинарии Гавриил Иванович Чернышевский, человек высокой учености и безукоризненного поведения.

В 1816 году он был замечен известным государственным деятелем М. М. Сперанским, попавшим в опалу и занимавшим должность пензенского губернатора. Сперанский предложил Гавриилу Ивановичу поехать в Петербург, но по настоянию матери он отказался от лестного предложения, сулившего ему блестящую карьеру государственного деятеля. Об этом эпизоде в своей жизни Гавриил Иванович вспоминал не без сожаления и перенес несбывшиеся мечты молодости на своего единственного сына, талантом и способностями ни в чем не уступавшего отцу.

В доме Чернышевских царили достаток и теплая семейная атмосфера, одухотворенная глубокими религиозными чувствами. "...Все грубые удовольствия,- вспоминал Чернышевский,- казались мне гадки, скучны, нестерпимы; это отвращение от них было во мне с детства, благодаря, конечно, скромному и строго нравственному образу жизни всех моих близких старших родных". К родителям своим Чернышевский всегда относился с сыновним почтением и благоговением, делился с ними заботами и планами, радостями и огорчениями. В свою очередь, мать любила своего сына беззаветно, а для отца он был еще и предметом нескрываемой гордости. С ранних лет мальчик обнаружил исключительную природную одаренность. Отец уберег его от духовного училища, предпочитая углубленное домашнее образование. Он сам преподавал сыну латинский и греческий языки, французским мальчик успешно занимался самостоятельно, а немецкому его учил немец-колонист Греф. В доме отца была хорошая библиотека, в которой, наряду с духовной литературой, находились сочинения русских писателей - Пушкина, Жуковского, Гоголя, а также современные журналы. В "Отечественных записках" мальчик читал переводные романы Диккенса, Жорж Санд, увлекался статьями В. Г. Белинского. Так что с детских лет Чернышевский превратился, по его собственным словам, в настоящего "пожирателя книг".

Казалось бы, семейное благополучие, религиозное благочестие, любовь, которой с детства был окружен мальчик,- ничто не предвещало в нем будущего отрицателя, революционного ниспровергателя основ существовавшего в России общественного строя. Однако еще И. С. Тургенев обратил внимание на одну особенность русских революционных борцов: "Все истинные отрицатели, которых я знал - без исключения (Белинский, Бакунин, Герцен, Добролюбов, Спешнее и т. д.), происходили от сравнительно добрых и честных родителей. И в этом заключается великий смысл: это отнимает у деятелей, у отрицателей всякую тень личного негодования, личной раздражительности. Они идут по своей дороге потому только, что более чутки к требованиям народной жизни". Сама же эта чуткость к чужому горю и страданиям ближнего предполагала высокое развитие христианских нравственных чувств, совершавшееся в семейной колыбели. Сила отрицания питалась и поддерживалась равновеликой силой веры, надежды и любви. По контрасту с миром и гармонией, царившими в семье, резала глаза общественная неправда, так что с детских лет Чернышевский стал задумываться, почему "происходят беды и страдания людей", пытался "разобрать, что правда и что ложь, что добро и что зло".

Саратовская духовная семинария.

В 1842 году Чернышевский поступил в Саратовскую духовную семинарию своекоштным студентом, живущим дома и приезжающим в семинарию лишь на уроки. Смирный, тихий и застенчивый, он был прозван бедными семинаристами "дворянчиком": слишком отличался юный Чернышевский от большинства своих товарищей - и хорошо одет, и сын всеми почитаемого в городе протоиерея, и в семинарию ездит в собственной пролетке, и по уровню знаний на голову выше однокашников. Сразу же попал он в список лучших учеников, которым вместо обычных домашних уроков педагоги давали специальные задания в виде сочинений на предложенную тему. В семинарии царили средневековые педагогические принципы, основанные на убеждении, что телесные страдания способствуют очищению человеческой души. Сильных студентов поощряли, а слабых наказывали. Преподаватель словесности и латинского языка Воскресенский частенько карал грешную плоть своих воспитанников, а после телесного наказания приглашал домой на чай, направляя их души на стезю добродетели.

В этих условиях умные студенты оказывались своего рода спасителями и защитниками слабых. Чернышевский вспоминал: "В семинарском преподавании осталось много средневековых обычаев, к числу их принадлежат диспуты ученика с учителем. Кончив объяснение урока, учитель говорит: "Кто имеет сделать возражение?" Ученик, желающий отличиться,- отличиться не столько перед учителем, сколько перед товарищами,- встает и говорит: "Я имею возражение". Начинается диспут; кончается он часто ругательствами возразившему от учителя; иногда возразивший посылается и на колени; но зато он приобретает между товарищами славу гения. Надобно сказать, что каждый курс в семинарии имеет человек пять "гениев", перед которыми совершенно преклоняются товарищи..." Более того, в каждом классе существовал еще и духовный, интеллектуальный вождь - тот, кто "умнее всех". Чернышевский легко стал таким вождем.

По воспоминаниям его однокашников, "Николай Гаврилович приходил в класс раньше нарочито, чем было то нужно, и с товарищами занимался переводом. Подойдет группа человек 5-10, он переведет трудные места и объяснит; только что отойдет эта - подходит другая, там третья и т. д. И не было случая, чтобы Чернышевский выразил, хоть бы полусловом, свое неудовольствие".

Петербургский университет.

Так с ранних лет укрепилось в Чернышевском действительно присущее ему чувство умственной исключительности, а вслед за ним и вера в силу человеческого разума, преобразующего окружающий мир. Не закончив семинарии, проучившись в ней неполных четыре года из шести, он оставил ее с твердым намерением продолжить образование в университете. Почему Чернышевский отказался от блестящей духовной карьеры, которая открывалась перед ним? В разговоре с приятелем перед отъездом в Петербург молодой человек сказал: "Славы я желал бы". Вероятно, его незаурядные умственные способности не находили удовлетворения; уровень семинарской учености он перерос, занимаясь самообразованием. Не исключено, что к получению светского образования Чернышевского подтолкнул отец, только что переживший незаслуженную опалу со стороны духовного начальства. Положение духовного сословия в тогдашней России было далеко не блестящим. Начиная с реформы Петра I оно находилось в зависимости от государства, от чиновников, от светских властей. Университетское же образование давало большую независимость, а при определенных умственных способностях и перспективу перехода из духовенства в привилегированное дворянское сословие. Отец помнил о своей молодости и хотел видеть в сыне осуществление своих несбывшихся надежд. Так или иначе, но в мае 1846 г. юноша в сопровождении любимой матушки отправился "на долгих" в далекую столицу держать экзамены в университет.

Недоучившийся семинарист 2 августа 1846 года вступает в дерзкое соперничество с дворянскими сынками, выпускниками пансионов и гимназий, и одерживает блестящую победу. 14 августа он зачислен на историко-филологическое отделение философского факультета. На первом курсе Чернышевский много занимается, читает Лермонтова, Гоголя, Шилле-ра, начинает вести дневник. Его увлекают идеи нравственного самоусовершенствования, настольной книгой по-прежнему является Библия. Чернышевский сочувственно относится к "Выбранным местам из переписки с друзьями" Гоголя и осуждает неприятие этой книги Белинским и Некрасовым. Вспыхнувшая в феврале 1848 года во Франции революция существенно изменяет круг интересов студента-второкурсника. Его увлекают философские и политические вопросы. В дневнике появляются характерные записи: "не уничтожения собственности и семейства хотят социалисты, а того, чтобы эти блага, теперь привилегия нескольких, расширились на всех!" В сентябре 1848 года Чернышевский знакомится с участником "пятниц" М. В. Петрашевского Александром Ханыковым, который дает ему читать сочинения французского социалиста-утописта Фурье. Достоевский замечал, что "зарождающийся социализм сравнивался тогда, даже некоторыми из коноводов его, с христианством и принимался лишь за поправку и улучшение последнего, сообразно веку и цивилизации". В социализме видели "новое откровение", продолжение и развитие основных положений этического учения Иисуса Христа. "Дочитал нынче утром Фурье,- записывает в дневнике Чернышевский.- Теперь вижу, что он собственно не опасен для моих христианских убеждений..." Но более глубокое знакомство с социалистическими учениями рождает сомнение в тождестве социализма с христианством: "Если это откровение,- последнее откровение, да будет оно, и что за дело до волнения душ слабых, таких, как моя... Но я не верю, чтоб было новое, и жаль мне было бы расстаться с Иисусом Христом, который так благ, так мил душе своею личностью, благой и любящей человечество, и так вливает в душу мир, когда подумаешь о нем". Чернышевский уподобляет современную цивилизацию эпохе Рима времен упадка, когда разрушались основы старого миросозерцания и всеми ожидался приход мессии, спасителя, провозвестника новой веры. И юноша готов остаться с истиной нового учения и даже уйти от Христа, если христианство разойдется с "последним откровением". Более того, он чувствует в своей душе силы необъятные. Ему хотелось стать самому родоначальником учения, способного обновить мир и дать "решительно новое направление" всему человечеству. Примечательна в этой связи такая трогательная деталь. Дневники пишутся специально изобретенным методом скорописи, непонятной для непосвященных. Однажды Чернышевский замечает следующее: "Если я умру, не перечитавши хорошенько их и не пере-писавши на общечитаемый язык, то ведь это пропадет для биографов, которых я жду, потому что в сущности думаю, что буду замечательным человеком".

23 апреля арестуют петрашевцев, в их числе и знакомого Чернышевского А. Ханыкова. По счастливой случайности юноша не оказался привлеченным по этому политическому процессу. И однако Чернышевский не падает духом. Летом 1849 года он записывает: "Если бы мне теперь власть в руки, тотчас провозгласил бы освобождение крестьян, распустил более половины войска, если не сейчас, то скоро ограничил бы как можно более власть административную и вообще правительственную, особенно мелких лиц (т. е. провинциальных и уездных), как можно более просвещения, учения, школ. Едва ли бы не постарался дать политические права женщинам". По окончании университета он мечтает стать журналистом и предводителем "крайне левой стороны, нечто вроде Луи Блана", известного деятеля французской революции 1848 года.

Саратовская гимназия.

Однако годы "мрачного семилетия" не дают развернуться его призванию. Вскоре по окончании университета, в марте 1851 года Чернышевский уезжает в Саратов и определяется учителем в тамошнюю гимназию. По воспоминаниям одного из его учеников, "ум, обширное знание... сердечность, гуманность, необыкновенная простота и доступность... привлекли, связали на всю жизнь сердца учеников с любящим сердцем молодого педагога". Иначе воспринимали направление молодого учителя его коллеги по гимназии. Директор ее восклицал: "Какую свободу допускает у меня Чернышевский! Он говорит ученикам о вреде крепостного права. Это - вольнодумство и вольтерьянство! В Камчатку упекут меня за него!" Причем слова директора ничего не преувеличивали, ибо сам вольнодумец-учитель признавал, что говорит учащимся истины, "которые пахнут каторгою". И все же участь провинциального педагога была для кипящих сил Чернышевского явно недостаточной. "Неужели я должен остаться учителем гимназии, или быть столоначальником, или чиновником особых поручений,- сетует в дневнике Чернышевский.- Как бы то ни было, а все-таки у меня настолько самолюбия еще есть, что это для меня убийственно. Нет, я должен ехать в Петербург".

Незадолго до отъезда он делает предложение дочери саратовского врача Ольге Сократовне Васильевой. Любовь Чернышевского своеобразна: обычное молодое и свежее чувство осложнено мотивом спасения, освобождения из-под деспотической опеки родителей. Первое условие, которое ставит перед избранницей своего сердца Чернышевский, таково: "...Если б вы выбрали себе человека лучше меня - знайте, что я буду рад видеть вас более счастливою, чем вы могли бы быть со мною; но знайте, что это было бы для меня тяжелым ударом". Второе условие Чернышевский сформулировал так: "...У нас скоро будет бунт, а если он будет, я буду непременно участвовать в нем... Меня не испугает ни грязь, ни пьяные мужики с дубьем, ни резня". "Не испугает и меня",- ответила Ольга Сократовна в духе "новых женщин", будущих героинь романов Чернышевского.

Подступы к новой эстетике.

В мае 1853 года Чернышевский с молодой женой уезжает в Петербург. Здесь он получает место преподавателя словесности в кадетском корпусе, начинает печататься в журналах - сначала в "Отечественных записках" А. Краевского, а после знакомства осенью 1853 года с Н. А. Некрасовым - в "Современнике". Как витязь на распутье, он стоит перед выбором, по какому пути идти: журналиста, профессора или столичного чиновника. Однако еще В. Г. Белинский говорил, что для практического участия в общественной жизни разночинцу были даны "только два средства: кафедра и журнал". По приезде в Петербург Чернышевский начинает подготовку к сдаче магистерских экзаменов по русской словесности и работает над диссертацией "Эстетические отношения искусства к действительности". Литература и искусство привлекают его внимание не случайно. "У народа, лишенного общественной свободы,- писал А. И. Герцен,- литература - единственная трибуна, с высоты которой он заставляет услышать крик своего возмущения и своей совести". Да и сам Чернышевский тремя годами позднее скажет в "Очерках гоголевского периода русской литературы": "Литература у нас пока сосредоточивает почти всю умственную жизнь народа, и потому прямо на ней лежит долг заниматься и такими интересами, которые в других странах перешли уже, так сказать, в специальное заведывание других направлений умственной деятельности..."

Чернышевский с огорчением замечал, что после смерти В. Г. Белинского, в эпоху "мрачного семилетия", его бывшие друзья А. В. Дружинин, П. В. Анненков, В. П. Боткин отошли от принципов революционно-демократической критики. Опираясь на эстетическое учение немецкого философа-идеалиста Гегеля, они считали, что художественное творчество независимо от действительности, что настоящий писатель уходит от противоречий жизни в чистую и свободную от суеты мирской сферу вечных идеалов добра, истины, красоты. Эти вечные ценности не открываются в жизни искусством, а, напротив, привносятся им в жизнь, восполняя ее роковое несовершенство, ее неустранимую дисгармоничность и неполноту. Только искусство способно дать идеал совершенной красоты, которая не может воплотиться в окружающей действительности. Такие эстетические взгляды отвлекали внимание писателя от вопросов общественного переустройства, лишали искусство его действенного характера, его способности обновлять и улучшать жизнь.

В диссертации "Эстетические отношения искусства к действительности" Чернышевский выступил против этого "рабского преклонения перед старыми, давно пережившими себя мнениями". Около двух лет он добивался разрешения на ее защиту: университетские круги настораживал и пугал "дух свободного исследования и свободной критики", заключенный в ней.

Наконец 10 мая 1855 года на историко-филологическом факультете Петербургского университета состоялось долгожданное событие. По воспоминанию друга и единомышленника Чернышевского Н. В. Шелгунова, "небольшая аудитория, отведенная для диспута, была битком набита слушателями. Тут были и студенты, но, кажется, было больше посторонних, офицеров и статской молодежи. Тесно было очень, так что слушатели стояли на окнах... Чернышевский защищал диссертацию со своей обычной скромностью, но с твердостью непоколебимого убеждения. После диспута Плетнев обратился к Чернышевскому с таким замечанием: "Кажется, я на лекциях читал вам совсем не это!" И действительно, Плетнев читал не это, а то, что он читал, было бы не в состоянии привести публику в тот восторг, в который ее привела диссертация. В ней было все ново и все заманчиво..."

Чернышевский действительно по-новому решает в диссертации основной вопрос эстетики о прекрасном: "прекрасное есть жизнь", "прекрасно то существо, в котором мы видим жизнь такою, какова должна быть она по нашим понятиям". В отличие от Гегеля и его русских последователей Чернышевский видит источник прекрасного не в искусстве, а в жизни. Формы прекрасного не привносятся в жизнь искусством, а существуют объективно, независимо от искусства в самой действительности.

Утверждая формулу "прекрасное есть жизнь", Чернышевский сознает, что объективно существующие в жизни формы прекрасного сами по себе нейтральны в эстетическом отношении. Они осознаются как прекрасные лишь в свете определенных человеческих понятий. Но каков же тогда крите-рий прекрасного? Может быть, верна формула, что о вкусах не спорят, может быть, сколько людей - столько и понятий о прекрасном? Чернышевский показывает, что вкусы людей далеко не произвольны, что они определены социально: у разных сословий общества существуют разные представления о красоте. Причем истинные, здоровые вкусы представляют те сословия общества, которые ведут трудовой образ жизни: "у поселянина в понятии "жизнь" всегда заключается понятие о работе: жить без работы нельзя..." А потому "в описаниях красавицы в народных песнях не найдется ни одного признака красоты, который не был бы выражением цветущего здоровья и равновесия сил в организме, всегдашнего следствия жизни в довольстве при постоянной и нешуточной, но не чрезмерной работе". И наоборот, светская "полувоздушная" красавица кажется поселянину решительно "невзрачною", даже производит на него неприятное впечатление, потому что он привык считать "худобу" следствием болезненности или "горькой доли".

Ясно, что диссертация Чернышевского была первым в России манифестом демократической эстетики. Подчиняя идеальное реальному, искусство действительности, Чернышевский создавал принципиально новую эстетическую теорию не идеалистического, а материалистического типа. Его работа, с восторгом встреченная разночинной молодежью, вызвала раздражение у многих выдающихся русских писателей. Тургенев, например, назвал ее "мерзостью и наглостью неслыханной". Это было связано с тем, что Чернышевский разрушал фундамент идеалистической эстетики, на которой было воспитано целое поколение русских культурных дворян 30-40-х годов. К тому же юношеский труд Чернышевского не был свободен от явных ошибок и упрощений. "Когда палка искривлена в одну сторону,- говорил он,- ее можно выпрямить, только искривив в противоположную сторону: таков закон общественной жизни". В работе Чернышевского таких "искривлений" очень много. Так, он утверждает, например, что "произведения искусства не могут выдержать сравнения с живой действительностью": "гораздо лучше смотреть на самое море, нежели на его изображение, но за недостатком лучшего, человек довольствуется худшим, за недостатком вещи - ее суррогатом". С подобным принижением роли искусства, разумеется, не могли согласиться ни Тургенев, ни Лев Толстой. Раздражало их в диссертации Чернышевского и утилитарное, прикладное понимание искусства, когда ему отводилась роль простой иллюстрации тех или иных научных истин. Тургенев долго помнил оскорбивший его художественную натуру пассаж Чернышевского и в несколько измененном виде вложил его в уста Базарова. Рассматривая альбом с видами Саксонской Швейцарии, Базаров кичливо замечает Одинцовой, что художественного вкуса у него действительно нет: "...Но эти виды могли меня заинтересовать с точки зрения геологической, с точки зрения формации гор, например... Рисунок наглядно представит мне то, что в книге изложено на целых десяти страницах".

Однако эти упрощенные суждения об искусстве, сделанные в пылу полемического задора, нисколько не умаляют истины общего пафоса эстетических воззрений Чернышевского. Вслед за Белинским он раздвигает границы искусства с целью обогащения его содержания. "Общеинтересное в жизни - вот содержание искусства",- утверждает он. Точно так же Чернышевский раздвигает и границы эстетического, которые в трудах его предшественников замыкались, как правило, в сфере искусства. Чернышевский же показывает, что область эстетического чрезвычайно широка: она охватывает весь реальный мир, всю действительность. Отсюда логически следует мысль Чернышевского о необходимости пересоздания самой жизни по законам красоты, мысль, отвечающая глубинной сути его революционно-демократических убеждений.

В "Очерках гоголевского периода русской литературы" Чернышевский показал, что традиции критики Белинского 40-х годов по-прежнему жизнеспособны. Критикуя теоретиков "чистого искусства", развивая идеи Белинского, Чернышевский писал: "Литература не может не быть служительницею того или иного направления идей: это назначение, лежащее в ее натуре,- назначение, от которого она не в силах отказаться, если бы и хотела отказаться. Последователи теории чистого искусства, выдаваемого нам за нечто долженствующее быть чуждым житейских дел, обманываются или притворяются: слова "искусство должно быть независимо от жизни" всегда служили только прикрытием для борьбы против не нравившихся этим людям направлений литературы, с целью сделать ее служительницею другого направления, которое более приходилось этим людям по вкусу".

Однако в споре со своими идейными противниками Чернышевский "перегибает палку" в противоположную сторону: за "гоголевским" направлением он признает "содержательность", "пушкинское" же обвиняет в "формотворчестве". "Пушкин был по преимуществу поэт формы... В его произведениях не должно искать главнейшим образом глубокого содержания, ясно осознанного и последовательного". Фактически Чернышевский уступает Пушкина либералам. Рассматривая искусство как одну из форм общественно полезной деятельности, Чернышевский явно недооценивает его специфику. Он ценит в искусстве лишь сиюминутное, конкретно-историческое содержание, отвечающее интересам общества в данную минуту, и скептически относится к тому непреходящему и вечному, что делает произведение настоящего искусства интересным для разных времен и разных поколений. Но и в этой односторонности Чернышевского сказывается его темперамент революционного борца. В главном он остается прав: "Только те направления литературы достигают блестящего развития, которые удовлетворяют настоятельным потребностям эпохи".

В своей литературно-критической деятельности Чернышевский постоянно стремился подвести читателя к выводам революционного характера. При этом его не очень интересовало то, что хотел сказать автор в своем произведении: главное внимание сосредоточивалось на том, что сказалось в нем невольно, иногда и вопреки желанию автора. Анализируя "Губернские очерки" Щедрина, Чернышевский видит за обличениями взяточничества провинциальных чиновников другую, более глубокую проблему: "надо менять обстоятельства самой жизни в ту сторону, где человеку не нужно будет прибегать ни ко лжи, ни к вымогательству, ни к воровству, ни к другим порочащим его поступкам".

Обращаясь к повести Тургенева "Ася" в статье "Русский человек на rendez-vous", Чернышевский не интересуется художественными объяснениями любовной неудачи героя, данными автором. Для критика рассказчик тургеневской повести - типичный "лишний человек", дворянский герой, время которого прошло и в жизни, и в литературе. Резкая оценка Чернышевским "лишнего человека", поддержанная вскоре Н. А. Добролюбовым, который в статье "Что такое обломовщина?" увидел в бездействии Онегина, Печорина, Рудина типичный дворянский паразитизм, вызвала решительное несогласие А. И. Герцена. В "Колоколе" он опубликовал по этому поводу две полемические статьи - "Very dangerous!!!" ("Очень опасно!!!") и "Лишние люди и желчевики". В них Герцен протестовал против недооценки роли дворянской интеллигенции в русском освободительном движении. Разногласие с человеком, мнение которого имело огромный авторитет в России, заставило Чернышевского съездить в Лондон для специального объяснения с Герце-ном. Но в разговоре каждый из оппонентов остался при своем. Герцен был прав с широкой, исторической точки зрения. Чернышевский же переносил в прошлое то отношение к либерально-дворянской интеллигенции, которое сложилось у революционеров-демократов в боевые 60-е годы.

Стремление превратить литературно-критическую статью в политическую прокламацию особенно наглядно проявилось у Чернышевского в рецензии на рассказы из народного быта Николая Успенского, которая под названием "Не начало ли перемены?" увидела свет в ноябрьском номере "Современника" за 1861 год. Здесь Чернышевский обращал внимание, что характер изображения крестьянской жизни писателем-демократом Н. Успенским резко отличается от писателей дворянского лагеря - Тургенева и Григоровича. Если писатели-дворяне стремились изображать народ лишь в симпатических его качествах с неизменным сочувствием и соучастием, то Н. Успенский пишет о народе "правду без всяких прикрас". Чернышевский видит в этой перемене очень знаменательный симптом зреющего революционного пробуждения русского крестьянства:

"Мы замечали, что резко говорить о недостатках известного человека или класса, находящегося в дурном положении, можно только тогда, когда дурное положение представляется продолжающимся только по его собственной вине и для своего улучшения нуждается только в его собственном желании изменить свою судьбу. В этом смысле надобно назвать очень отрадным явлением рассказы г. Успенского, в содержании которых нет ничего отрадного".

Социально-политический аспект в осмыслении искусства был преобладающим в литературной критике Чернышевского и диктовался условиями общественной борьбы. Это не значит, что Чернышевский не умел ценить собственно художественного элемента в литературе. Так, он высоко оценивал интимную лирику Некрасова, называл ее "поэзией сердца" и отдавал ей предпочтение перед стихами с тенденцией, с ярко выраженным гражданским содержанием. Перу Чернышевского-критика принадлежит также статья, посвященная "Детству", "Отрочеству" и "военным рассказам" Л. Н. Толстого, в которой дается классическое определение особого качества психологизма Толстого - "диалектика души".

Творческая история романа "Что делать?"

Что побудило Чернышевского обратиться к необычной для него, критика и публициста, художественной форме? Высказывалось мнение, что мотивы, подтолкнувшие Чернышевского к беллетристике, связаны с теми экстремальными условиями, в которых он оказался. Трибун и публицист, он был искусственно изолирован от журнальной работы, обращение к читателю в обычной для него форме научно-публицистической статьи теперь оказалось невозможным. И вот литературная форма была избрана Чернышевским в качестве удобного способа зашифровки прямого публицистического слова. Отсюда делался вывод о художественной стилизованности, эстетической неполноценности этого произведения.

Однако факты подтверждают обратное. Еще в Саратове, учительствуя в гимназии, Чернышевский брался за перо беллетриста. Заветная мечта написать роман жила в нем и в период сотрудничества в "Современнике". Но журнальная работа втягивала Чернышевского в напряженную общественную борьбу по актуальным вопросам современности, требовала прямого публицистического слова. Теперь ситуация изменилась. В условиях изоляции от бурной общественной жизни, в одиночке Петропавловской крепости писатель получил возможность реализовать давно задуманный и уже выношенный замысел. Отсюда - необычайно короткий срок, который потребовался Чернышевскому для его осуществления.

Жанровое своеобразие романа.

Конечно, роман "Что делать?" - произведение не совсем обычное. К нему неприложимы те мерки, какие применяются к оценке прозы Тургенева, Толстого или Достоевского. Перед нами философско-утопический роман, созданный по законам, типичным для этого жанра. Мысль о жизни здесь преобладает над непосредственным изображением ее. Роман рассчитан не на чувственную, образную, а на рациональную, рассудочную способность читателя. Не восхищаться, а думать серьезно и сосредоточенно,- вот к чему приглашает читателя Чернышевский. Как революционер-просветитель, он верит в действенную, преобразующую мир силу рационального мышления, освободительных идей и теорий. Чернышевский надеется, что его роман заставит русских читателей пересмотреть свои взгляды на жизнь и принять истину революционно-демократического, социалистического миросозерцания как руководство к действию. В этом секрет поучающего, вразумляющего читателя пафоса этого романа. В известном смысле расчет Чернышевского оправдался: русская демократия приняла роман как программное произведение, Чернышевский проницательно уловил возрастающую роль идеологического фактора в жизни современного человека, особенно разночинца, не обремененного богатыми культурными традициями, выходца из средних слоев русского общества.

Может показаться неожиданным и сам факт появления романа "Что делать?" в печати на страницах только что разрешенного после восьмимесячной остановки журнала "Современник" в 1863 году. Ведь это революционное по своему содержанию произведение прошло через две строжайшие цензуры. Сначала его проверяли чиновники следственной комиссии по делу Чернышевского, а потом роман читал цензор "Современника". Как же могла вездесущая вроде бы цензура допустить подобную ошибку?

"Виновником" случившегося опять-таки оказывается сам хитроумный автор сочинения, человек проницательный, прекрасно понимающий психологию разного типа читателей. Он так пишет свой роман, что человек консервативного и даже либерального образа мыслей не в состоянии пробиться к сердцевине художественного замысла. Его склад ума, его психика, воспитанные на произведениях иного типа, его сложившиеся эстетические вкусы должны послужить надежным барьером к проникновению в эту сокровенную суть. Роман вызовет у такого читателя эстетическое раздражение - самую надежную помеху для проникновенного понимания. Но Чернышевскому-то как раз это и требуется, и расчет умного творца "Что делать?" полностью оправдался. Вот какой, например, оказалась первая реакция на роман у Тургенева: "...Чернышевского - воля ваша! - едва осилил. Его манера возбуждает во мне физическое отвращение, как цитварное семя. Если это - не говорю уже художество или красота - но если это ум, дело - то нашему брату остается забиться куда-нибудь под лавку. Я еще не встречал автора, фигуры которого воняли: г. Чернышевский представил мне сего автора".

"Пощечина общественному вкусу" для цензуры не являлась поводом к запрету сочинения, скорее наоборот: недоброжелатель Чернышевского мог испытать при этом злорадное удовольствие - пусть читают! И роман прочла демократическая Россия. Впоследствии, когда необыкновенная популярность "Что делать?" заставила опомниться представителей властей предержащих, и, побеждая в себе раздражение, они все-таки прочли роман внимательно и поняли свою ошибку, дело уже было сделано. Роман разошелся по градам и весям России. Наложенный запрет на его повторную публикацию лишь усилил интерес и еще более увеличил круг читателей.

Значение "Что делать?" в истории литературы и революционного движения.

Значение этого романа в истории русского освободительного движения заключалось прежде всего в позитивном, жизнеутверждающем его содержании, в том, что он явился "учебником жизни" для нескольких поколений русских революционеров. Вспомним, как в 1904 году В. И. Ленин резко ответил на пренебрежительный отзыв о "Что делать?" меньшевика Валентинова: "Отдаете ли Вы отчет, что говорите?.. Я заявляю: недопустимо называть примитивным и бездарным "Что делать?". Под его влиянием сотни людей делались революционерами. Могло ли это быть, если бы Чернышевский писал бездарно и примитивно? Он, например, увлек моего брата, он увлек и меня. Он меня всего глубоко перепахал".

Вместе с тем роман "Что делать?" оказал огромное влияние на развитие русской литературы в том смысле, что он никого из русских писателей не оставил равнодушным. Как мощный бродильный фермент, роман вызвал писательскую общественность России на размышления, споры, подчас на прямую полемику. Отзвуки спора с Чернышевским хорошо прослеживаются в эпилоге "Войны и мира" Толстого, в образах Лужина, Лебезятникова и Раскольникова в "Преступлении и наказании" Достоевского, в романе Тургенева "Дым", в произведениях писателей революционно-демократическо

Подобные работы:

Актуально: