Георгий Иванов (из истории русской эмиграции)

* * *

Было все – и тюрьма, и сума,

В обладании полном ума,

В обладании полном таланта,

С распроклятой судьбой эмигранта

Умираю...(1)

Двойственный характер данного дипломного сочинения – биографический и источниковедческий определяется позицией, которую занимает герой нашего исследования в истории русской культуры, литературы и мемуаристики. Георгий Иванов – поэт серебряного века, акмеист и антиакмеист, эмигрант и мемуарист, патриот и коллаборационист – и в то же время почти неизученная фигура серебряного века и русской эмиграции.

Сейчас, когда повышается интерес к источникам, до недавнего времени слабо введенными в исторический оборот, нам кажется интересным обратиться к творческому и мемуарному наследию Георгия Иванова, одного из знаковых фигур серебряного века и русской эмиграции. Несмотря на то, что его мемуары достаточно известны, они тем не мене слабо введены в научный оборот. Работа, таким образом, в определенной мере носит источниковедческий характер, поскольку позволяет оценить место мемуарного наследия Г. Иванова в источниковой базе по истории серебряного века и русской эмиграции.

Ввод и разработка новых или малоиспользуемых источников по этой проблематике кажется достаточно актуальным вопросом. Культура русской эмиграции оказала существенное влияние на западноевропейские, прежде всего французские и немецкие, литературу, философию, живопись, театр, балет, декоративное искусство, оперу, музыку, исполнительское искусство, которое продолжает сказываться и по сей день. Сейчас, когда роль культуры в миротворческих усилиях становится все более значительной, настало время поднять из глубин памяти те имена, события и явления, которыми была богата культура русской эмиграции.

«Слава Богу, - писал Г. Абрамович, - что сотни и тысячи русских людей в эти трагические для России годы использовали свои силы, дарования и ставшую их уделом свободу для творчества, которое бесследно развеяться в воздухе не могло и которое войдет когда-нибудь в «золотой фонд» русской культуры! Слава Богу, что эти люди не впали в уныние, не соблазнились донкихотством, благородным, но в конце концов бесплодным, и продолжали работать в той области, где им удалось и проявить себя, и послужить развитию русского, а значит, и общечеловеческого духа!»(2)

Среди этих имен – и имя Георгия Иванова. В воспоминаниях Н. Чуковского о Николае Гумилеве отмечено значение, которое придавал Н. Гумилев Г. Иванову: «Начал он (Н. Гумилев) с Георгия Иванова и Георгия Адамовича, о которых отзывался всегда как о крупнейших, замечательнейших поэтах. По его словам, они олицетворяли внутри «Цеха» как бы две разные стихии – Георгий Иванов стихию романтическую, Георгий Адамович – стихию классическую».(3) Естественно, что биографическая сторона работы была продиктована местом Г. Иванова в русской культурной жизни и эмиграции.

Казалось бы – что значит жизнь одного человека, причем поэта для серебряного века не первостепенного, для истории? Однако нельзя забывать, что эмиграция – часть не только русской культуры, это неотъемлемая часть исторического процесса нашей страны. Естественно поэтому было бы спросить, что же делали на чужбине эти люди, неужели только жили, тосковали, вспоминали, ждали лучших дней? Для историка, желающего верно представить себе историю ХХ в., как всемирную, так и непосредственно историю Отечества, крайне важно понять общую атмосферу и события, причины, задачи русской эмиграции. Изучение биографий русских эмигрантов позволит приблизиться к решению этой задачи и станет базой для расширенных обобщений. Напомним, что нет общего без частного, и нет истории эмиграции без ее людей.

Наконец, изучение биографий и творческого наследия (в т. ч. и мемуарного) деятелей культуры позволит еще раз обратиться к истории революции. Эта тема, разрабатываемая не одно десятилетие, постоянно открывается исследователям с новой стороны. Изучение жизни представителей культуры в революционные годы – одна из граней, позволяющих приблизиться к многостороннему, объемному построению объективной истории революционной эпохи, в которой у каждого социального слоя были свои интересы и своя правда. И если долгое время исследователей интересовали прежде всего настроения революционно настроенных слоев, то теперь мы можем убедиться в пророческом видении И. Бунина: «… наша «пристрастность» будет ведь очень и очень дорога для будущего историка. Разве важна «страсть» только «революционного народа»? А мы-то что ж, не люди, что ли?»(4)

Таким образом, актуальность предлагаемого исследования не представляет сомнения. С научной точки зрения его новизна обосновывается тем фактом, что, как справедливо заметил Р. Тименчик в своей статье «Георгий Иванов как объект и субъект»: «По сути дела, о Георгии Иванове мы знаем не так уж много».(5) О. А. Коростелев отмечает: «Общую канву жизни Бунина может изложить любой прилежный студент-филолог, жизнь Набокова расписана едва ли не по дням (почему-то стараниями славистов из Австралии преимущественно), о Цветаевой исследователи знают все, что можно знать о поэте, даже лишнее. Адамовичу и Иванову в этом смысле повезло куда меньше. Сведения об их жизни скудны даже в биографических словарях и серьезных исследованиях, хотя без упоминания этих имен не обходится практически ни одна работа о русском литературном зарубежье. И везде, как правило, повторяются, так или иначе, вместо реальных фактов биографии, мифы и легенды о них, к которым надо относиться с осторожностью». (6)

Трудности для исследователя начинаются с поиска источниковой базы: как пишет тот же О. А. Коростелев, «разбросанные по всему миру, их архивы сохранились в кошмарном состоянии, а многое, по-видимому, не сохранилось вовсе, переписка публиковалась случайно, малыми частями и практически не комментировалась, дневников они не вели, а свидетельства современников противоречат друг другу на каждом шагу».(7)

Основой источниковой базы для написания этого курсового сочинения послужили, естественно, сочинения самого Г. Иванова, как мемуарного характера, так и чисто литературного. Даже стихи были изучены мной с исторической точки зрения, поскольку в них отразились мировоззренческая эволюция автора, его настроения, осмысление происходящего с Россией. И трагедию революции 1917 года, и эмиграцию Георгий Иванов, как и многие другие поэты и литераторы, осмыслил не только в мемуарах, но и в стихах, рассказах. Поэтому мной были изучено литературное наследие Г. Иванова в сборниках «Г. Иванов. Поэзия» (1993),(8) «Г. Иванов. Белая лира.Избранные стихи 1910 – 1958» (1996),(9) «Строфы века. Антология русской поэзии» (1995),(10) а также в трехтомном собрании сочинений Г. Иванова.(11) Многие произведения, представленные в настоящем трехтомнике, публикуются впервые или перепечатаны со страниц периодических изданий, практически недоступных современному читателю.

В третий том вошли литературно-критические статьи поэта и его мемуары – «Петербургские зимы», «Китайские тени», другие воспоминания. На них следует остановиться особо, поскольку в данной работе мемуары Г. Иванова выступают и в качестве источника для изучения биографии поэта и его окружения, и в качестве объекта исследования (выше  уже говорилось, что работа носит в том числе и источниковедческий характер).

С точки зрения биографических сведений, хотя Г. Иванов и присутствует на страницах своих воспоминаний не как абстрактный лирический герой, а как вполне конкретный человек, все-таки весьма скудны. Не описание собственной жизни, а атмосфера Петербурга – вот что интересовало автора.

Если же рассматривать его мемуары как объект источниковедческого исследования, то для историка здесь много работы, заключающейся прежде всего в оценке репрезентативности этого источника. Насколько они объективны, насколько достоверны, если сам Г. Иванов признавал правой лишь 25% своих воспоминаний, а некоторые авторы (в частности, Марина Цветаева) писали гневные опровержения на его «анекдотические истории»? Надо сказать, что мемуарно-философская и литературно-критическая публицистика,  также дневники Георгия Иванова являются продолжением его художественной прозы. Дневники органично, как часть в целое, входят в корпус других автобиографических и публицистических материалов. Поэтому эти беллетризованные воспоминания сложно рассматривать как документ. С другой стороны, без них будет неполным ни одно исследование историка повседневности – исторического жанра, весьма сейчас востребованного. Атмосфера, дыхание эпохи, детали быта и мироощущения – вот то, мимо чего не сможет пройти ни один исследователь серебряного века, эпохи революционных потрясений и русской эмиграции.

Как кажется, в данной работе достаточно полно очерчен круг нашего интереса к мемуарам Г. Иванова как историческому источнику. Более подробно эти вопросы  освещены во второй главе.

Увы, на основе мемуарного наследия Г. Иванова работу о нём написать невозможно. Субъективность и порой даже недостоверность источника очень велика. Н. Н. Берберова вспоминает: «… в одну из ночей, когда мы сидели где-то за столиком, вполне трезвые, он все время теребил свои перчатки… он объявил мне, что в его «Петербургских зимах» семьдесят процентов выдумки и двадцать пять правды. И по своей привычке заморгал глазами. Я этому не удивилась, не удивился и Ходасевич, между тем до сих пор эту книгу считают «мемуарами» и даже «документом».(12) Впрочем, как будет показано ниже, воспоминания самой Н. Н. Берберовой не могут служить образцом документализма. Таким образом, исследователь сталкивается с очень субъективным набором свидетельств, что усугубляется характером еще одного источника – мемуаров супруги Г. Иванова Ирины Одоевцевой.

«На берегах Сены» – это почти единственный источник сведений их жизни в эмиграции. Но эта книга изобилует легендами едва ли не больше, чем знаменитые этим «Петербургские зимы» Георгия Иванова. Как, может быть, слегка преувеличенно заметил О. А. Коростелев, «об Ирине Одоевцевой, – несмотря на ее столь популярные мемуары, мы мало что можем сказать с полной уверенностью, начиная с даты рождения и кончая количеством мужей».(13)

При всем том обе книги – «На берегах Невы» и «На берегах Сены» (третью книгу, «На берегах Леты», Ирина Одоевцева так и не успела написать) во многом точны и вполне могут использоваться как авторитетный источник, для этого надо только вписать их в общий фон известных фактов и отделить реальность от легенд и преувеличений. К великому сожалению, для эмиграции мы этого общего фона не имеем, особенно для эмиграции послевоенных лет, к которым и относится эта публикация. Но он и не может сложиться иначе, кроме как из большого числа таких публикаций.

Тем не менее мемуары «На берегах Невы» и «На берегах Сены» дают возможность глубже понять внутренний мир Г. Иванова. Хотя прямых упоминаний о нем немного, но, читая эти произведения, мы все время ощущаем его присутствие. Ведь у этих людей была общая жизнь, а значит, и их мемуары взаимосвязаны. Тридцать семь лет провели бок о бок муж и жена – Георгий Иванов и Ирина Одоевцева, и многим читателям (да и исследователям) книги И. Одоевцевой кажутся не то продолжением, ни то даже версией «Петербургских зим» и «Китайских теней». Мемуарные книги Ирины Одоевцевой и Георгия Иванова взаимозависимы, но и взаиморазличны – не меньше, чем их поэтическое творчество.

Других воспоминаний о Георгии Иванове осталось на удивление мало: очерк Ю. П. Анненкова, содержащий целиком приводимые стихи поэта, но ничего не говорящий о личности Г. Иванова; воспоминания  Кирилла Померанцева на самые яркие страницы в книге Ирины Одоевцевой «На берегах Сены»; очерк Г. Адамовча «Геогий Иванов»;(14) сюда же относятся и страницы в книге Н. Н. Берберовой «Курсив мой»,(15) которых, в общем-то, тоже немного.

«Свидетельства современников противоречат друг другу на каждом шагу».(16) Так, к примеру, работа Н. Н. Берберовой на первый взгляд предстает жестко задокументированной достоверностью, но некоторые факты являются искаженными и домысленными: например, описание смерти Г. Иванова, изобилующей унижающими поэта «подробностями»,(17) которые Н. Н. Берберова, тем не менее, видеть не могла, поскольку жила в то время в Америке. О том, зачем возникла эта пристрастная книга, порой перебирающая грязные сплетни, лучше самой Н. Н. Берберовой не сказал никто: «Я пишу сагу о своей жизни, о себе самой, в которой я вольна делать что хочу, открывать тайны и хранить их для себя, говорить о себе, о других, не говорить ни о чем… Я беру на себя одну всю ответственность за шестьсот написанных страниц и за шестьсот ненаписанных, за все признания, за все умолчания».(18)

Из источников эпистолярного характера следует отметить переписку 1955 – 1958 гг. между Г. Ивановым и И. Одоевцевой с Г. Адамовичем,(19) своеобразный эпизод сорокапятилетней дружбы-вражды Иванова и Адамовича.

Георгий Викторович Адамович познакомился с Георгием Ивановым, по его собственным словам, «на лекции Корнея Чуковского о футуризме, в круглом Тенишевском зале».(20) Вскоре почти весь эстетский Петербург знал эту неразлучную пару как «двух Жоржиков». Вместе они организовывали второй Цех поэтов сезона 1916 – 1917 гг., были главными действующими лицами третьего, вновь гумилевского, Цеха. После расстрела Н. Гумилева Георгий Иванов стал главой Цеха, а Г. Адамович – основным критиком. Перед самой эмиграцией они даже жили вместе – Георгий Адамович и Георгий Иванов, только что женившийся на Ирине Одоевцевой – в пустующей квартире тетки Адамовича Веры Белэй, вдовы англичанина-миллионера.

И эмигрировали все трое почти одновременно: летом 1922 уехал Георгий Иванов, затем И. Одоевцева, а в самом начале 1923 года за ними последовал и Г. Адамович. Но вышло так, что теснейшая дружба, насчитывающая двадцать пять лет, сменилась пятнадцатилетней враждой. Что было настоящей причиной? Обоюдная зависть, – у одного к творческим успехам, у другого – к житейским? Об этом можно только догадываться, судя по второстепенным признакам: по намекам, отдельным интонациям писем. Или все-таки действительно главной причиной стало внезапное несходство политических убеждений. Г. Адамович в статьях конца 30-х гг. цитировал Сталина едва ли не на каждой странице, вынужденно признавая его главной защитой демократии от «коричневой чумы», поскольку на других надежды мало,  а вот Г. Иванов, как и Гиппиус с Мережковским, всегда был «за интервенцию», и остался стоять на этом даже после начала второй мировой войны, что в глазах эмигрантской общественности автоматически превращало его в «коллаборациониста» и пособника фашистов.

В середине 50-х происходит примирение Иванова с Адамовичем и начинается последний период их переписки, которая и была использована в нашей работе (в ней гораздо больше писем к Одоевцевой, чем к Георгию Иванову, который хотя и заключил с Г. Адамовичем «худой мир», с прежней теплотой к нему относиться не начал, и, например, в письмах Маркову крыл бывшего ближайшего друга почем зря).

Надо заметить, крупные публикации писем Георгия Иванова и Адамовича этого периода стали появляться лишь в самое последнее время в журналах «Звезда»,(21) «Новый журнал».(22) Часть писем с предисловием О. А. Коростелева были опубликованы в Интернет-издании «Каталог: Историко-литературное издание».(23)

Достаточно интересной в качестве источника представляется переписка Г. Иванова с Р. Гулем.

Переписка через океан Георгия Иванова и Романа Гуля, опубликованная первоначально на страницах «Нового журнала»,(24) а затем переизданная Р. Гулем в третьем томе своих мемуаров.(25) Известна также недавняя (1999) публикация девяти писем из этой переписки в журнале «Звезда».(26)

Кроме того, как источник можно рассматривать работы эмигрантов В. Костикова и М. Назарова. Хотя они и не содержат информации, относящейся непосредственно к герою нашего исследования, но интересны как источники о внутренней жизни, атмосфере, целях и задачах русской эмиграции.

Книга Вячеслава Костикова «Не будем проклинать изгнанье»(27) является первой попыткой непредвзятого рассказа о русской эмиграции, написанная в виде свободного эссе. Это живой и эмоциональный рассказ о путях и судьбах русской эмиграции «первой волны». Как пишет автор, «этим скромным трудом мне хотелось бы почтить память всех тех заметных и незаметных летописцев русской эмиграции, без чьих самоотверженных трудов и усердия была бы невозможна эта книга».(28) В книге явно ощутимо стремление осмыслить место эмиграции в общем потоке русской культуры, ее вклад в культурное наследие человечества.

В книге Михаила Назарова «Миссия русской эмиграции»(29) основное внимание уделено смыслу русской эмиграции, ее миссии по отношению к своей стране, а не к приютившему ее Западу. Автор пытается найти ответ на вопрос, чем эмиграция была и может быть полезной для возрождения России.

Характеризуя литературу по теме нашего исследования, следует подчеркнуть, что круг ее весьма узок. Естественно, нами были использованы работы общего характера по истории русской эмиграции, развитию литературы начала и первой половины ХХ в., однако непосредственно Георгию Иванову работ посвящено очень мало.

Чуть лучше известны годы, проведенные ими в России, в силу обилия опубликованных мемуаров об этих баснословных годах, в том числе и их собственных, а также большего интереса славистов к литературе серебряного века, чем к ее завершению – литературе эмиграции. Кроме того, об Иванове есть целое исследование, посвященное этой поре: небольшая книжка Вадима Крейда «Петербургский период Георгия Иванова» (СПб., 1989),(30) правда, основывающаяся только на опубликованных источниках и практически не использующая архивные материалы, что по отношению к большому выдумщику Иванову несколько опрометчиво. Георгий Иванов в жизни и письмах несколько другой, чем Георгий Иванов в собственных публикациях и даже воспоминаниях современников. Впрочем, книга и преследовала скорее литературоведческие, чем биографические цели. Еще одна работа В. Крейда посвящена пребыванию Г. Иванова в Йере (Hyeres), в доме престарелых, то есть последним годам жизни поэта.(31)

Существует и книга о супруге поэта, Ирине Одоевцевой – брошюра Э. И. Бобровой «Ирина Одоевцева: поэт, прозаик, мемуарист. Литературный портрет»,(32) но она содержит не много новых сведений по интересующей нас проблематике и носит преимущественно литературоведческий и описательный характер.

Охарактеризовав состояние источниковой базы и историографии вопроса, представим цель данного дипломного сочинения: изучить биографию Г. Иванова с точки зрения его места в истории русской эмиграции и охарактеризовать источниковедческую ценность его мемуарного наследия.

Задачи, поставленные для достижения этой цели, таковы:

1) изучить основные вехи жизненного пути Г. Иванова;

2) охарактеризовать его политическую позицию по отношению к России и СССР в постреволюционный период и во время второй мировой войны;

3) проследить творческую эволюцию Г. Иванова и ее зависимость от исторических событий;

4) оценить репрезентативность и ценность его мемуарного наследия.

Хронологические рамки работы охватывают весь период жизни Г. Иванова – 1892 – 1958 гг.

Структура работы носит хронологический характер и состоит из двух глав. Такое разделение кажется вполне естественным, поскольку все исследователи сходятся на том, что в жизни Г. Иванова доэмигрантский (1894 – 1922) и эмигрантский период (1923 – 1958) четко разделены и представляют, по сути, две разные жизни (впрочем, это относится почти к каждому писателю-эмигранту).

Первая глава делится на два параграфа: первый охватывает жизнь Г. Иванова до 1914 г., второй – с 1914 по 1922 гг. Казалось бы, логичнее было бы поделить доэмигрантский период 1917 годом, однако нам кажется, что для Георгия Иванова, да и не только для него, старый мир закончился с началом 1914 года. Недаром периодизация Нового времени (за исключением советской) начинается чаще всего с Первой мировой! Сам поэт оставил достаточно четкие указания того, какой год следует считать водоразделом:

                               В тринадцатом году, ещё не понимая,

                               Что будет с нами, что нас ждёт,-

                               Шампанского бокалы подымая,

                               Мы весело встречали – Новый Год.

                               Как мы состарились! Проходят годы,

                               Проходят годы – их не замечаем мы…

                               Но этот воздух смерти и свободы,

                               И розы, и вино, и счастье той зимы

                               Никто не позабыл, о, я уверен…

                               Должно быть, сквозь свинцовый мрак,

                               На мир, что навсегда потерян,

                               Глаза умерших смотрят так.(33)

«Мир, что навсегда потерян», для Георгия Иванова ассоциировался именно с 1913 годом – последним для него (и не только для него) годом «старого мира». Период 1914 – 1922 гг. несет в себе совершенно иное мироощущение.

Вторая глава также подразделяется на два параграфа: жизнь в эмиграции до второй мировой и после второй мировой. Дело в том, что вторая мировая стала для Г. Иванова и И. Одоевцевой очередным водоразделом, после которого их репутация из-за поддержки гитлеровской оккупации СССР оказалась подмоченной, многие знакомые отвернулись, финансовые дела пошли хуже и вообще наступил совершенно иной период жизни. В этом параграфе мы попытаемся раскрыть основы противоречивой политической позиции Г. Иванова и ответить, на вопрос, можно ли его назвать патриотом и можно ли его назвать коллаборационистом.


Глава 1. Георгий Иванов в России

§1. Поэт до 1914 года

Георгий Иванов родился в 1894 г. и был младшим, любимым сыном не очень знатного, но волей судьбы ставшего на некоторое время очень богатым, отставного военного. Детство писателя прошло в имении Студенки на границе Польши, где юношу окружала живописная природа и произведения искусства. В доме, к примеру, находились подлинные картины Ватто и Гогена. Устраиваемые матерью музыкальные вечера, домашние концерты певцов и музыкантов воспитали в будущем поэте чувство мелодики – признаки его ранней поэзии.

«Имею ласковую мать, отца нестрого. И все мне делает семья, чего хочу»,(34) - писал Г. Иванов. Представленный сам себе, мальчик увлекался античной мифологией и даже назвал подаренный ему отцом остров на одном из прудов имения Цитерой. После разорения и смерти отца Г. Иванов учился в кадетском корпусе в Петербурге, но не окончил его, поскольку всерьез увлекся поэтическим творчеством.

Одержимый стихами и писавший их даже во время уроков, он был уже в некоторой степени известен в литературных кругах. Произошло это с легкой руки писателя-символиста Г. Чулкова, встретившегося Г. Иванову на его жизненном пути. Знакомство имело замечательные последствия. Г. Чулков представил начинающего поэта А. Блоку; каким-то образом состоялось знакомство и с М. Кузьминым. Стихи шли неудержимым потоком. Довольно скоро он отдал свои стихи в «Гаудеамус» – литературный журнал, издававшийся в университете. Журнал был эстетическим, такими же были и стихи начинающего поэта. Журналу они подошли и стали появляться на его страницах почти еженедельно. Эти ранние пробы пера вошли в сборник Г. Иванова «Отплытие на о. Цитеру» (1912). Триста экземпляров книги отпечатаны были попечением старшей сестры юного поэта. Первая книга была замечена критикой. Н. Гумилев писал в «Аполлоне»: «Редкие переходы от «прекрасной ясности» и насмешливой нежности восемнадцатого века к восторженно звонким стихам-молитвам».(35) Однако такой знаток поэзии, как Н. Гумилев, не мог не заметить подражательность пьес семнадцатилетнего автора. В своей рецензии он не останавливался на подробностях, кроме, пожалуй, одной: «Георгий Иванов всецело под влиянием Кузьмина».(36) однако слово «всецело», по мнению В. Крейда, не совсем к месту, так как в период своего ученичества Г. Иванов сумел хорошо прочитать не только Кузьмина, но и великое множество других поэтов.(37)

Кардинальным фактом в судьбе юного поэта оказалось знакомство с Н. Гумилевым и вступление весной 1912 года в Гумилевский кружок «Цех поэтов». Этому событию предшествовала быстрая смена увлечений: Сологуб и Бальмонт, XVIII век и Кузьмин, Блок и футуристы, Игорь Северянин и близкий Вячеславу Иванову мистик Алексей Скалдин.

Со вступлением в «Цех» для Г. Иванова начались самые яркие, самые памятные во всей последующей жизни поэта годы. Да и сам русский серебряный век вступил тогда в свою золотую пору. Н. Гумилев продумывал окончательно свою миссию – строителя русского ренессанса. Предвоенный Петербург был самым подходящим местом для осуществления этих честолюбивых замыслов. В этой атмосфере столицы, изобилующей талантами и культурными начинаниями, проходила насыщенная литературными встречами и событиями юность Г. Иванова. Со вступлением в «Цех» он свел знакомство с большой группой молодых поэтов Гумилевского кружка. Почти все они, начиная с осени 1912 года, сотрудничали в ежемесячнике стихов и критики «Гиперборей».

Сам Г. Иванов временем своего «вступления в литературу» считал предвоенную зиму.(38) Три предшествующих года (то есть время его настоящего литературного дебюта) им были отнесены к своей, так сказать, предбиографии. Творческая биография началась для него с «Горницы» – второго поэтического сборника.

Работа над «Горницей» велась в 1913 г., а весной 1914 г. книга вышла в издательстве «Гиперборея». Сотрудничество в журнале того же названия способствовало укреплению литературной репутации Г. Иванова. Хотя журнал издавался незначительным тиражом (около двухсот экземпляров), он попадал в руки тех литераторов, чей голос имел вес на петербургском Парнасе. Сотрудничество в «Гиперборее» сблизило Георгия Иванова с Осипом Мандельштамом настолько, что у них была одна визитка на двоих. Кроме того, оно влекло за собой частые встречи с молодыми поэтами, печатавшимися в журнале и собиравшимися у Михаила Лозинского на редакционных пятницах.

В январе 1913 г. Г. Иванов впервые напечатался в «Аполлоне», в том номере, где были опубликованы манифесты акмеистов. Сам же он чрезвычайно высоко ставил этот журнал и публикацию в нем расценивал как факт признания. Сотрудничество в «Аполлоне» также способствовало расширению круга литературных знакомств, послуживших в дальнейшем материалом для «Китайских теней» и других его мемуаров. Примечательно и участие его в Обществе ревнителей художественного слова, в обиходе известном под именем «Академия стиха». В этот кружок входили Вячеслав Иванов, С. Маяковский, В. Недоброва, А. Скалдин, О. Мандельштам, А. Ахматова, А. Блок, Н. Гумилев, В. Гиппиус, В. Пяст, С. Городецкий, А. Кондратьев, Ф. Сологуб и др.

В 1913 г. возник в Петербурге еще один кружок – Общество поэтов, называвшийся «Физа». На его собраниях встречалось до ста человек, из которых многие были поэтами. Добавим к этому посещаемый Г. Ивановым кружок Ф. Сологуба и еще несколько кружков и салонов, да к тому же встречи с поэтами в редакциях журналов, например, в «Северных записках» и в «Лукоморье». А еще знаменитая «Бродячая собака», где можно было увидеть кого угодно: от Маяковского до Тинякова, от Бориса Садовского до Виктора Шкловского.

Так или иначе, но 1913 год остался в памяти Георгия Иванова как самый яркий, насыщенный, счастливый, свободный, год апофеоза молодости и удачи, и «розы, и вино, и счастье той зимы»(39) особенно ярко отражались в контрасте с последующими годами, которые для поэта ассоциировались со «свинцовым мраком».(40)


§2. Эпоха потрясений

В 1914 г. закрылись значившие столь много в жизни Георгия Иванова «Цех поэтов» (весна 1914 г.) и «Гиперборея» (февраль 1914 г.). Наверное, с этого и надо начинать «эпоху потрясений», которая продолжилась в ужасах Первой мировой, смерти Николая Гумилева, много значившего для Г. Иванова, кошмаре революционных лет и печально завершилась эмиграцией в 1922 году.

                                              В тринадцатом году, ещё не понимая,

                                              Что будет с нами, что нас ждёт…(41)

напишет впоследствии Георгий Иванов. Для него это год был последним годом старого мира. И в этом он был не одинок: другие литераторы отмечали то же самое. Та же Анна Ахматова указывала на принципиальное отличие петербургского серебряного века до начала войны 1914 г., самое большее – до переломного 1917 г., от петроградского периода.(42)

Н. Н. Берберова в своеобразном мемуарном стихотворении, посвященном Г. Иванову, указывал на то же обстоятельство:

Как в тринадцатом, последнем,

В незабвенном, вольном году…

Сложно сказать, был ли 1913 год «последним» для самой Н. Н. Берберовой или она просто хотела подчеркнуть мировосприятия самого Г. Иванова, но факт остается фактом: с 1914 годом в небытие ушел старый мир, началась новая эпоха.

Н. Гумилев с началом войны записался добровольцем в уланский полк. Г. Иванов по его рекомендации начинает заведовать в «Аполлоне» отделом поэзии. Картина литературной жизни меняется. В журналах ведущей становится военная тема. Значительную дань ей отдал и Г. Иванов в своем третьем сборнике стихов «Памятник славы». Литературная активность Г. Иванова в это время чрезвычайно велика. В 1914 – 1916 гг. он пишет критические стихи для «Аполлона», рассказы для «Аргуса», в журнале «Лукоморье» печатает под своим именем и под псевдонимом множество стихотворений. Его произведения появляются и в других журналах («Нива», «Огонек») и в альманахах «Цевница», «Зеленый цветок», «Петроградские вечера» и др. Добавим к этому участие в обществе «Медный всадник», в кружке «Трирема», Академии стиха, в возродившемся ненадолго «Цехе поэтов», а также в литературных вечерах, например, в вечере современной поэзии в Тенитевском училище. Но важнейшим литературным событием 1916 г. был выход в свет четвертого сборника Г. Иванова «Вереск», лучшей его дореволюционной книги. 1916 год занимает особое место в творчестве Г. Иванова. К нему приурочены многие его воспоминания. В этом же году происходит действие романа «Третий Рим». Атмосфера этого последнего года старой России живо и рельефно отразилась в «Вереске».

Естественно, светская и, если можно так сказать, литературно-богемная жизнь Г. Иванова продолжалась и в эти годы «нового мира». В то время, согласно источникам, Г. Иванова знали как достаточно известного человека в литературно-эстетском обществе Петербурга. И. Одоевцева: «Я знаю от Гумилева, что он (Г. Иванов) самый насмешливый человек литературного Петербурга. И, вместе с Лозинским, самый остроумный».(43) К его мнению прислушивались: той же И. Одоевцевой Н. Гумилев, который тогда с ней встречался, советовал понравиться прежде всего именно Г. Иванову, насмешливо-критические замечания которого могли стоить литературной карьеры начинающему литератору.(44) Впрочем, «… Георгий Иванов… был великим открывателем молодых талантов. Делал он это с совершенно несвойственной ему страстностью и увлечением».(45)

Начало Февральской революции Г. Иванов встретил с энтузиазмом, Октябрьскую – сразу же понял как бедствие, несчастье, демонскую стихию. Под советской властью он прожил до своего отъезда пять лет. Пережил обыск и арест, потерю друзей; самой трагической из которых была гибель Н. Гумилева. С ним настолько многое было связано в его петербургской жизни, что вскоре после смерти старшего друга Г. Иванов задумал написать о нем книгу. Замысел не осуществился, но продуманные для этой книги воспоминания нашли воплощение в «Китайских тенях».

Однако в эти же годы Г. Иванов нашел свою вторую половину, с которой проживет 37 лет и покинет этот мир с мыслью о ней. Речь идет, конечно, о встрече с И. Одоевцевой, которая приехала в Петербург (уже Петроград!) в 1919 году. Как уже говорилось, Анна Ахматова указывала на принципиальное отличие петербургского серебряного века до начала войны 1914 г., самое большее – до переломного 1917 г., от петроградского периода. И, поскольку она не могла спокойно говорить об Ирине Одоевцевой, занявшей ее место подле Николая Гумилева, Анна Ахматова ставила ей это обстоятельство в упрек: «Ни Одоевцева, ни Оцуп Петербурга и не нюхали. Они появились в 19 г., когда все превратилось в свою противоположность».(46)

В последние свои годы в России, трудные для жизни и выживания, для деятельности и искусства, творческая активность Г. Иванова не пошла на убыль. В эти годы, когда столь трудно, а порой и было невозможно издать новую книгу, Г. Иванов участвует в поэтических вечерах, читает стихи вместе с Н. Гумилевым и А. Блоком, переводит с французского и английского для издательства «Всемирная литература», вступает в Петроградский союз поэтов, принимает участие в новом «Цехе поэтов» и в самиздатовском журнале «Новый Гиперборей», работает в литературных студиях. Когда же с наступлением НЭПа с книгопечатанием становится чуть легче, участники «Цеха» начинают выпускать альманахи.

Одновременно Г. Иванов готовит к печати сборник стихотворений «Сады» – творческий итог всех лет, прошедших со времени «Вереска». «Сады» – романтическая книга; в ней присутствует поэтический Восток, воспринятый через русский XIX век и показанный средствами акмеистической поэтики. Но еще точнее, в «Садах» Г. Иванов свободно переходит от романтических мотивов к классическим и обратно. И пафос воспевания старой общечеловеческой культуры находит новую жизнь в стихах, написанных в годы надругания над классическим наследием. Контраст обыденного и вдохновенного, низшей и высшей реальности создает энергетическое поле этой книги:

Обыкновенный день, обыкновенный сад,

Но почему кругом колокола звенят

И соловьи поют и на снегу цветы,

О почему, ответь, или не знаешь ты?(47)

«Сады» были лучшей, но не последней книгой, написанной в России. В 1922 г. вышел его сборник «Лампада», представляющий в основном итоги двенадцатилетнего творчества, свого рода «Избранное» из предшествовавших «Лампаде» пяти книг и стихотворений, в свое время не включенных в них.

Однако, по мнению А. Г. Соколова, Г. Иванов «программно не хотел видеть того огромного социального и духовного сдвига в жизни Родины, который волновал Блока, Брюсова, Белого, а среди акмеистов – прежде всего Ахматову».(48)

 Об удаленности стихов Г. Иванова «от всего насущного» в русской общественности начала века сказал в 1919 г. в одной из своих рецензий А. Блок: «… страшные стихи ни о чем, не обделенные ничем – ни талантом, ни умом, ни вкусом, и вместе с тем – как будто нет этих стихов, они обделены всем, и ничего с этим сделать нельзя». Блок считал, что в стихах Г. И

Подобные работы:

Актуально: