«Евгений Онегин» роман А. С. Пушкина (По материалам 6-го издания: М., 2005) Глава восьмая – Отрывки из путешествия Онегина

Н.Л. Бродский

Fare thee well, and if for ever,

Still for ever fare thee well.

Byron

Эпиграф: "Прощай — и если навсегда, то навсегда прощай" — начало стихотворения Байрона из цикла "Стихи о разводе", 1816 г. (указание Г. О. Винокура).

Эпиграф может быть понят трояко. Поэт говорит "прости" Онегину и Татьяне (см. L строфу); Татьяна посылает прощальный привет Онегину (продолжение в стихотворении Байрона: "даже если ты не простишь меня, мое сердце никогда не будет восставать против тебя"); Онегин этими словами шлет последний привет любимой.

I

В те дни, когда в садах Лицея

Я безмятежно расцветал….

Пушкин поступил в Царскосельский лицей в 1811 г. и окончил это учебное заведение в 1817 г. В вариантах было рассыпано множество подробностей, рисующих жизнь поэта в лицее, из них в окончательный текст попали немногие (см. приложения к роману).

Читал охотно Апулея,

А Цицерона не читал.

В рукописи это двустишие было в другой редакции:

Читал охотно Елисея,

А Цицерона проклинал.

или:

Читал украдкой Апулея,

А над (Виргилием) (уроками) зевал

Юноша Пушкин "забывал латинский класс для ... проказ", предпочитая Цицерону, красноречивому оратору Рима и образцовому прозаику, русского автора бурлескной поэмы с пародийным изображением классического Олимпа, с грубоватыми бытовыми сценками, с сочным просторечьем. В. Майков, автор "Елисея", нравился поэту и позже реалистическими описаниями, вызывавшими здоровый смех.

А п у л е й — римский поэт II в н. э., автор романа "Золотой осел", возбуждал воображение пылкого лицеиста мифологическими эпизодами (например, мифом об Амуре и Психее).

В те дни в таинственных долинах,

Весной, при кликах лебединых,

Близ вод, сиявших в тишине,

Являться муза стала мне.

Моя студенческая келья

Вдруг озарилась: муза в ней

Открыла мир младых затей,

Воспела детские веселья,

И славу нашей старины,

И сердца трепетные сны.

Пушкин в лицее стал поэтом; лицеистом стал печататься: первое его печатное стихотворение "К другу стихотворцу" появилось в "Вестнике Европы" 1814 г., № 13. Перечень тематики лицейских стихотворений, данный поэтом в конце 1-й строфы, если не охватывает полностью всего содержания ранней лирики, то всё же вскрывает характерные для нее мотивы: эпикурейские ("младые затеи"), патриотические ("слава нашей старины") и те, "где сердца трепетные сны" рисовали пестрый свиток настроений поэта, "невольника мечты младой".

II

Успех нас первый окрылил;

Старик Державин нас заметил

И, в гроб сходя, благословил.

Лицейские товарищи Пушкина быстро почувствовали будущую литературную славу его: Дельвиг говорил о нём в 1815 г.:

Пушкин! Он и в лесах не укроется;

Лира выдаст его громким пением,

И от смертных восхитит бессмертного

Аполлон на Олимп торжествующий.

На всю жизнь Пушкин сохранил воспоминание о лицейском экзамене 8 января 1815 г., когда в присутствии Державина он прочитал свое стихотворение "Воспоминания в Царском Селе". Об этом чтении сохранился рассказ И.И. Пущина (лицейского товарища поэта): "Державин державным своим благословением увенчал юного поэта. Мы все, друзья-товарищи его, гордились этим торжеством. Пушкин тогда читал свои "Воспоминания в Царском Селе". В этих великолепных стихах затронуто все живое для русского сердца. Читал Пушкин с необыкновенным оживлением. Слушая знакомые стихи, мороз по коже пробегал у меня. Когда же патриарх наших певцов, в восторге, со слезами на глазах, бросился целовать поэта и осенил кудрявую его голову, — мы все, под каким-то неведомым влиянием, благоговейно молчали. Хотели сами обнять нашего певца, — его уж не было, он убежал!" (И. Пущин. Записки о Пушкине.)

Сам Пушкин впервые рассказал об этом эпизоде в 1817 г. ("К Жуковскому").

Мне жребий вынул Феб — и лира мой удел…

И славный старец наш, царей певец избранный,

Крылатым Гением и Грацией венчанный,

В слезах обнял меня дрожащею рукой

И счастье мне предрек, незнаемое мной.

Любопытен позднейший рассказ Пушкина о том же эпизоде: "Державина видел я только однажды в жизни, но никогда того не позабуду. Это было в 1815 году, на публичном экзамене в Лицее. Как узнали мы, что Державин будет к нам, все мы взволновались. Дельвиг вышел на лестницу, чтоб дождаться его и поцеловать ему руку, руку, написавшую "Водопад". Державин приехал. Он вошел в сени, и Дельвиг услышал, как он спросил у швейцара: "где, братец, здесь нужник?" Этот прозаический вопрос разочаровал Дельвига, который отменил свое намерение и возвратился в залу. Дельвиг это рассказывал мне с удивительным простодушием и веселостию. Державин был очень стар. Он был в мундире и в плисовых сапогах. Экзамен наш очень его утомил: он сидел, подперши голову рукою: лицо его было бессмысленно, глаза мутны, губы отвислы; портрет его, где представлен он в колпаке и халате, очень похож. Он дремал до тех пор, пока не начался экзамен по русской словесности. Тут он оживился, глаза заблистали; он преобразился весь. Разумеется, читаны были его стихи, разбирались его стихи, поминутно хвалили его стихи. Он слушал с живостью необыкновенной. Наконец, вызвали меня. Я прочёл мои "Воспоминания в Царском Селе", стоя в двух шагах от Державина. Я не в силах описать состояние души моей: когда я дошёл до стиха, где упоминаю имя Державина, голос мой отроческий зазвенел, а сердце мое забилось с упоительным восторгом… Не помню, как я кончил свое чтение; не помню, куда убежал. Державин был в восхищении; он меня требовал, хотел меня обнять... Меня искали, но не нашли..."

В рукописи вторая строфа оканчивалась воспоминанием поэта о И.И. Дмитриеве, П.М. Карамзине и В.А. Жуковском:

И Дмитрев не был наш хулитель;

И быта русского хранитель,

Скрижаль оставя, нам внимал

И музу робкую ласкал.

И ты, глубоко вдохновенный,

Всего прекрасного певец,

Ты, идол девственных сердец,

Не ты ль, пристрастьем увлеченный,

Не ты ль мне руку подавал

И к славе чистой призывал1.

III

...Я музу резвую привел

На шум пиров и буйных споров,

Грозы полуночных дозоров2:

И к ним в безумные пиры

Она несла свои дары

И как вакханочка резвилась,

За чашей пела для гостей,

И молодежь минувших дней

За нею буйно волочилась,

А я гордился меж друзей

Подругой ветреной моей.

В этой строфе ярко характеризуется пушкинская муза-"вакха-ночка" лицейской и в особенности послелицейской поры (1817-1820).

<…>

IV-VI

В этих строфах поэт продолжает рисовать свой жизненный путь: ссылка на юг, путешествие по Кавказу, Крыму ("брега Тавриды"), Бессарабия ("в глуши Молдавии печальной"), уездная, провинциальная глушь, столичная жизнь — везде за ним образ его музы, меняющей свой облик: то Ленора (героиня романтической баллады Бюргера) периода "Кавказского пленника", то "ласковая" дева гурзуфского периода (стихотворения "Нереида", "Редеет облаков летучая гряда" и др.), то одичавшая среди шатров "племен бродящих" ("Цыганы"), то барышня уездная "с печальной думою в очах, с французской книжкою в руках", то "впервые" показавшаяся на "светском рауте". В V строфе есть замечательные строки, которыми Пушкин намекал, что тематика его творчества могла бы стать иной, если б не события, изменившие его жизнь, повернувшие общественную жизнь страны на другую дорогу. Муза поэта в "глуши Молдавии печальной"

...позабыла речь богов

Для скудных странных языков,

Для песен степи, ей любезной...

В беловой рукописи читаем:

Для странных новых языков,

Для писем вольности любезной…

Для пенья степи ей любезной…

<...>

VII-XII

Но это кто в толпе избранной

Стоит безмолвный и туманный?

Для всех он кажется чужим.

Ср. в беловой рукописи:

Кто там, меж ними в отдаленьи,

Kак нечто лишнее, стоит?

Ни с кем он, мнится, не в сношеньи,

Почти ни с кем не говорит3.

(Меж молодых аристократов)

(Между налетных дипломатов)4

Везде он кажется чужим.

Обрисованное в этой строфе положение Онегина в свете совершенно не похоже на то, каким он является там в годы ранней молодости. Прошло немного лет, но он уже ни с кем не имеет связей, он — л и ш н и й, ч у ж о й.

Все тот же ль он иль усмирился?

Иль корчит так же чудака?..

………………………………..

По крайней мере мой совет:

Отстать от моды обветшалой.

Довольно он морочил свет…

(VIII строфа)

Пушкин, презиравший "молодых аристократов" и "напыщенных магнатов" николаевской реакции, взял под защиту Онегина, когда "благоразумные люди" в искреннем страдании Онегина увидели притворство, когда "самолюбивая ничтожность" стала неблагосклонно отзываться о нем.

Отметим особо: Н.Бродский явно толкует о восьмой главе как об отражении николаевского времени. Это противоречит принятой им хронологии романа, но по-своему убедительно. Еще один аргумент к переосмыслению времени действия в романе.- А.А.

Чем ныне явится? Мельмотом,

Космополитом, патриотом,

Гарольдом, квакером, ханжой,

Иль маской щегольнет иной?..

Большой свет ищет в Онегине различные маски: Мельмота, Демона. Мельмот — этот дух отрицания, иронии, неверия, демонизма — был близок охлажденным скептикам 20-х годов, Мельмотом называли А.Н. Раевского. См. в письме С. Г. Волконского к Пушкину от 18 октября 1824 г.: "Посылаю я вам письмо от Мельмота... Неправильно вы сказали о Мельмоте, что он в природе ничего не благословлял, прежде я был с Вами согласен, но по опыту знаю, что он имеет чувства дружбы — благородной и неизменной обстоятельствами".

Совершенно не разбираясь, тупые невежды приклеивали Онегину маску то Гарольда, то ханжи, квакера — религиозного сектанта из придворной среды Александра I. Рядом с кличкой космополита Онегину еще приписывают кличку патриота. Онегин не был ни квакером, ни ханжой, но начала Мельмота, Гарольда, всего того, что вело к отрицанию смысла жизни "посредственности", у него сохранялись.

Возможно, точнее было бы дать указание на квакеров не из окружения Александра I, а так, как это толкуется в Словаре языка Пушкина: секта в Англии и США. Это служит аргументом к тому, что путешествие Онегина было весьма длительным и проходило не только в России, но и за границей. – А.А.

<...>

XIII

И путешествия ему,

Как все на свете, надоели;

Он возвратился и попал,

Как Чацкий, с корабля на бал.

Герой комедии Грибоедова "Горе от ума" три года странствовал за границей и в первый день приезда в Москву попал на бал.

Сравнение с Чацким подчеркивает трудное положение Онегина в общественной среде: оба одиноки, обоих влечет в чуждый им мир людей большого света любовь к женщине, обоих ожидает разрыв с любимой, тому и другому

Несносно видеть пред собою

Одних обедов длинный ряд,

Глядеть на жизнь, как на обряд,

И вслед за чинною толпою

Идти, не разделяя с ней

Ни общих мнений, ни страстей.

(XI строфа)

Чацкий разоблачал репетиловщину, "разговорный" характер тайных заседаний — и репликой: "Шумите вы — и только" — намечал необходимость перехода к активному вмешательству, к делу. Онегин, "томясь в бездействии досуга", заняться, трудиться, быть чем-то захотел, быть чем-нибудь давно хотел (см. черновик V строфы). Защищая своего героя, Пушкин бросил намек на одну из причин неблагосклонных толков об Онегине:

...слишком часто разговоры

Принять мы рады за дела.

Онегина упрекали за его "резкий разговор, за колкое презренье ко всем", за то, что он вскрывал важное безделье важных людей и замену дела разговорами. Онегина и Чацкого сближает беспокойная

Охота к перемене мест

(Весьма мучительное свойство,

Немногих добровольный крест).

<...>

XIV

Но вот толпа заколебалась,

По зале шепот пробежал...

К хозяйке дама приближалась,

За нею важный генерал.

Она была нетороплива,

Не холодна, не говорлива,

Без взора наглого для всек,

Без притязаний на успех,

Без этих маленьких ужимок,

Без подражательных затей…

Все тихо, просто было в ней,

Она казалась верный снимок

Du comme il faut...

По свидетельству П. А. Плетнёва, ссылавшегося на слова Пушкина, в этих стихах изображена гр. Н.В. Кочубей (1800-1855), дочь министра внутренних дел, лицейское увлечение поэта; с ней он встречался позже в Петербурге; она была замужем за графом А.Г. Строгановым. Таким образом, для зарисовки Татьяны в петербургском свете Пушкин воспользовался живой натурой, "красивой Натали", как называла ее жена Николая I.

D u c o m m e i l f a u t — французское выражение, обозначало сочетание таких качеств, которые казались в дворянском обществе присущими наиболее совершенным его представителям, которыми они, как китайской стеной, отделялись от других смертных и отсутствие которых считалось признаком принадлежности к недостаточно высокому роду или просто к людям "черной кости". Классовое содержание этого выражения замечательно раскрыто в XXXI главе повести Л.Н. Толстого "Юность": "Главное зло состояло в том убеждении, что comme il faut есть самостоятельное положение в обществе, что человеку не нужно стараться быть ни чиновником, ни каретником, ни солдатом, ни ученым, когда он comme il faut; что, достигнув этого положения, он уже исполняет своё назначение и даже становится выше большей части людей".

Для Льва Толстого, пораженного кризисом феодально-барского строя жизни в 50-х годах XIX века, это понятие comme il faut казалось "пагубным", "ложным", привитым ему воспитанием и обществом, но вместе с тем оно срослось с ним и в годы юности было для него "не только важной заслугой, прекрасным качеством, совершенством, которого он желал достигнуть, но это было необходимое условие жизни, без которого не могло быть ни счастия, ни славы, ничего хорошего на свете".

Она казалась верный снимок

Du comme il faut...* (Шишков, прости:

Не знаю, как перевести.)

В. Кюхельбекер, перечитывая VIII главу, увидел в трех звездочках "полемическую выходку" Пушкина: "Нападки на *** не слишком кстати. Мне бы этого и не следовало, быть может, говорить, потому что очень хорошо узнаю самого себя под гиеро-глифом трех звездочек, но скажу стихом Пушкина же":

Мне истина всего дороже.

В. Кюхельбекер, очевидно, читал этот стих так:

... Вильгельм, прости.

Не знаю, как перевести.

Обычная в изданиях романа расшифровка трех звездочек фамилией Шишкова соответствует замыслу поэта, который в беловой рукописи написал: Ш *; П. А. Вяземский, перечитывая роман, сделал на берлинском издании его 1863 г. заметку против этого стиха: "вероятно, Шишков".

XIV-XVI

Образ Татьяны — великосветской дамы Пушкин хотел бы видеть в своей жене: "Ты знаешь, как я не люблю, — писал он ей 30 октября 1833 г., — всё, что пахнет московской барышнею, все, что не comme il faut, всё что vulgar... Если при моем возвращении я найду, что твой милый, простой, аристократический тон изменился, разведусь, вот-те Христос, и пойду в солдаты с горя..."

По поводу превращения Татьяны Лариной — провинциальной девушки — в законодательницу светского салона еще при жизни поэта П. А. Катенин указывал, что "переход от Татьяны — уездной барышни к Татьяне — знатной даме слишком неожидан и необъясним". "Замечание опытного художника", — печатно заявил Пушкин в 1832 г., выпуская VIII главу отдельным изданием. Современные исследователи расходятся между собой по этому вопросу: Н. К. Пиксанов считает "неясностью", "недоработан-ностью", "натянутым художественно-психологическим парадоксом" этот внезапный переход, превращение Татьяны; указывая, что "сам Пушкин охарактеризовал всю внезапность перерождения Татьяны":

Как изменилася Татьяна!

Как твердо в роль свою вошла!

Как утеснительного сана

Приемы скоро приняла!

Кто б смел искать девчонки нежной

сей величавой, в сей небрежной

Законодательнице зал? —

комментатор романа заявляет: "действительно, трудно угадать уездную барышню в величавой законодательнице зал, действительно, Татьяна скоро, слишком скоро приняла приемы придворного сана". Д. Д. Благой, напротив, утверждает, что "вступление Татьяны в свет было в сущности возвращением ее в привычную обстановку, в которой жило и действовало несколько поколений ее предков" ("Социология творчества Пушкина", изд. 2-е, стр. 149).

Последний аргумент отводится самой Татьяной, которая об этом якобы "отчем доме", "привычной обстановке" отзывается весьма пренебрежительно; "постылой жизни мишура", "ветошь маскарада", вот как она называет и свой "модный дом" и "весь этот блеск, и шум, и чад" светской и придворной жизни. Образ Татьяны, подобно образу Онегина, показан в романе в развитии. Путь от "девчонки" к "величавой и небрежной" светской женщине, пользующейся успехом "в вихре света", Татьяна прошла не без надлома, пережив жизненное потрясение, освободившее ее кое в чем от привычек и склонностей "уездной барышни" и давшее ей в руки более критическое отношение к жизни, большее уменье владеть собой, чувство реальной почвы под собой. Приобрести то, что в облике светской женщины казалось Пушкину наиболее ценным:

Все тихо, просто было в ней.

Она казалась верный снимок

Du comme il faut... —

Татьяне не представляло никакого труда: поэт отметил ее "милую простоту" тогда, когда она была еще Таней Лариной. "Небрежность законодательницы зал" была лишь вариацией той "любезной небрежности", с которой она, по словам поэта, бросала нежные слова в девичьем письме к Онегину.

"Ум и воля живая" помогли ей в искусстве твердо усвоить роль и "приемы утеснительного сана" в новых условиях жизни. Опыт неудачной любви и расширение душевного кругозора в связи с чтением "странного выбора книг" в библиотеке уехавшего Онегина оставили глубокие следы в душе Татьяны, убили в ней "девочку":

И ей открылся мир иной.

<...>

XVI

Она сидела у стола

С блестящей Ниной Воронскою,

Сей Клеопатрою Невы;

И верно б согласились вы,

Что Нина мраморной красою

Затмить соседку не могла,

Хоть ослепительна была.

Поэт называет Нину Воронскую "блестящей", "Клеопатрою Невы", "ослепительной". Пушкин имел в виду графиню Е.М. Завадовскую (1807-1874), в честь которой, по предположению М.А. Цявловского, написал стихотворение "Красавица". Завадовская славилась своей "мраморной красотою" настолько, что одна из петербургских светских женщин, описывая бал у кн. Юсуповых в 1836 г., говорила: Завадовская, "как всегда убивала всех своею царственной, холодной красотою". Вяземский, Козлов слагали стихи в честь этой красавицы, с которой современники сравнивали только жену Пушкина. Вяземский в одном из писем к жене просил прислать образцы материи для Нины Воронской: "так названа Завадовская в Онегине" ("Лит. наследство" № 16-18, стр. 558).

Ряд комментторов с опорой на исследования В.В.Вересаева видят прототипом Нины Воронской не Е.М.Завадовскую, а А.Ф.Закревскую: вполне возможная трактовка (см. об этих лицах: Черейский Л.А. Современники Пушкина. СПб., 1999). – А.А.

XXIII-XXVI

Между XXIII и последующими строфами явное противоречие: в XXIII строфе гостиная Татьяны освещена благожелательно ("без глупого жеманства", "разумный толк без пошлых тем" и т. д.), но в следующих строфах светское общество этой гостиной зарисовано с уничтожающей резкостью: этот "цвет столицы" состоит сплошь из глупцов, злых, "известных низостью души" представителей "знати". Первоначально Пушкин собирался дать описание гостиной, где

Со всею вольностью дворянской

Чуждались щегольства речей

И щекотливости мещанской

Журнальных чопорных судей.

В гостиной светской и свободной

Был принят слог простонародный

И не пугал ничьих ушей

Живою странностью своей...

*

Никто насмешкою холодной

Встречать не думал старика,

Заметя воротник немодный

Под бантом шейного платка.

И земляка-провинциала

Хозяйка спесью не смущала,

Равно для всех она была

Непринужденна и мила.

Лишь путешественник залетный,

Блестящий лондонский нахал,

Полуулыбку возбуждал

Своей осанкой беззаботной;

И быстро обменённый взор

Ему был общий приговор.

Во всей этой картине только последняя черточка ("Лишь путешественник залетный...") нарушает общий благожелательный тон. В окончательном тексте возобладала сатирическая струя, и, начиная с XXIV строфы, подбор характеристик "цвета столицы" дан был в совершенно противоположном направлении. История переработки этих строф, изученная М. Гофманом ("Пропущенные строфы "Евгения Онегина", П. 1922), Д.Д. Благим ("Социология творчества Пушкина") и Н.К. Пиксановым ("На пути к гибели" в сб. "О классиках", М. 1933), наглядно обнаруживает колебания и противоречия Пушкина, заставлявшие его тянуться к большому свету и одновременно задыхаться в сем "омуте". Сидя в Болдине (1830), идеализируя "модный дом и вечера" петербургского высшего света, эти "яркие и богатые залы" с "неприступными богинями роскошной царственной Невы", он набрасывал указанный выше первоначальный текст; но он давно уже враждебно настроен был по отношению к "новой знати", клеймил в стихах "злодея иль глупца в величии неправом", видел в "кругу большого света"

... важное безделье,

Жеманство в тонких кружевах,

И глупость в золотых очках,

И тучной знатности похмелье,

И скуку с картами в руках...

Еще в 1819 г. он помнил петербургских "вельмож" — "сих детей честолюбивых, злых без ума, без гордости спесивых", "украшенных глупцов, святых невежд, почетных подлецов" (А.М. Горчакову).

Пребывание в 1831 г. (по возвращении из Болдина) в аристократическом, придворном обществе (в Петербурге и в Царском Селе) усилило давно знакомые впечатления, — в итоге светский "омут", который совсем недавно был заклеймен поэтом в конце VI главы романа, был очерчен резко отрицательно в XXIV-XXVI строфах с сатирическими зарисовками "везде встречаемых лиц". Над светскими предрассудками взял перевес голос возмущения художника-публициста, которому чем дальше, тем больше становилось очевидным, что окончательный разрыв даже во внешних отношениях с этой средой неизбежен. В беловой рукописи с замечательной яркостью были представлены деятели высшего дворянства, его командующей верхушки:

Тут был (К. М.), фра (нцуз) женатый

На кукле чахлой и горбатой

И семи тысячах душах;

Тут был во всех своих звездах

(Правленья цензор) непреклонный

(Недавно грозный сей Катон

За взятки места был лишен);

Тут был еще сенатор сонный,

Проведший с картами свой век,

Для власти нужный человек.

В четвертом черновом наброске читаем:

Тут Лиза Лосина была, —

Уж так жеманна, так мала,

Так неопрятна, так писклива,

Что поневоле каждый гость

Предполагал в ней ум и злость…

(В углу важна и молчалива)

К некоторым из светских гостей исследователями указаны прототипы.

На все сердитый господин...

На вензель, двум сестрицам данный —

это, по словам А.О. Смирновой-Россет, хорошо знавшей "цвет столицы", — некто гр. Моден Г. К. (1774-1833), крупный чиновник, завидовавший тому, что во дворец были взяты две дочери умершего генерала Бороздина и получили знак отличия, выдававшийся фрейлинам (уточненный комментарий см. в приложении ¾ А.А.). Далее Пушкин упоминает сына французского эмигранта Э.К. Сен-При (1806-1828), известного светского карикатуриста.

П у т е ш е с т в е н н и к з а л е т н ы й — по догадке С. Глинки, Томас Рейке, англичанин, бывший в Петербурге в 1829 г., вращавшийся в высшем свете столицы и описавший в письме к своему другу (от 24 ноября 1829 г.) свое знакомство с Пушкиным ("Пушкин и его современники", вып. ХХХI-ХХХII, стр. 110). Н.О. Лернер предполагает, что в числе "пожилых и с виду злых дам в чепцах и в розах" была Н.П. Голицына — прообраз "Пиковой дамы" ("Рассказы о Пушкине", стр. 154).

Что касается бытовых красок для "истинно дворянской гостиной", исследователи указывают, между прочим, на петербургский салон графини С.А. Бобринской, по словам П.А. Вяземского, "женщины редкой любезности, спокойной, но неотразимой очаровательности", в доме которой "дипломаты, просвещённые путешественники находили осуществление преданий о том гостеприимстве, о тех салонах, которыми некогда славились западные столицы".

Заслуживает особого внимания указание Пушкина, что в "истинно дворянской гостиной" был принят "слог простонародный", отличавшийся "живою странностью". Автор романа боролся за этот слог с журналистами вроде Н. Полевого, который в своих статьях и беллетристике отражал язык буржуазной полуинтеллигенции с налетом вульгарной книжности, напыщенной фразистости, щеголеватой кудрявости. В памятниках древнерусской словесности, в устной поэзии, в говоре московских просвирен и крестьянства Пушкин черпал основу для установления литературного языка. "В зрелой словесности приходит время, когда умы, наскуча однообразными произведениями искусства, ограниченным кругом языка условленного, избранного, обращаются к свежим вымыслам народным и странному просторечию", писал Пушкин, считая "нагую простоту", "краткость и даже грубость выражения", живой драматизм отличительными особенностями разговорного языка "простолюдинов".

Расширение книжного языка просторечьем простого народа, что защищал Пушкин, не встречало в журнале Полевого одобрения. В рецензии на повесть Погодина "Черная немочь" Полевой писал: "Говорят, что язык действующих лиц в "Черной немочи", картины и мелочные подробности взяты с природы. Очень может быть, что черный народ наш говорит, думает и живет почти так, как описывает это г-н Погодин. Но где границы вкуса? Все ли существующее в природе и в обществе достойно быть переносимо в изящную словесность?" "Язык (в повести) вообще дурен, и во многих местах действующие лица и автор говорят одинакими выражениями. Мы думаем, что первые должны говорить свойственным им языком, напротив, автор обязан выражаться языком хорошего общества и выдерживать тон своего рассказа".

Здесь было расхождение Пушкина с "журнальными судьями": то, что в "Московском телеграфе" признавали "языком хорошего общества", — по мнению Пушкина, "просто принадлежит языку дурного общества". В противовес Полевому Пушкин подчеркивал связь "простонародного" и "истинно дворянского", светского в быту и в литературном языке: "откровенные оригинальные выражения простолюдинов повторяются и в высшем обществе, не оскорбляя слуха".

Рукопись романа хранила следы борьбы Пушкина с враждебной ему журналистикой. В печатном тексте конец XXIII строфы лишь приглушенно намекал на публицистические высказывания поэта о языке и его элементах.

ПИСЬМО ОНЕГИНА К ТАТЬЯНЕ

К письму Онегина относится еще следующий набросок в черновой рукописи:

Я позабыл ваш образ милый,

Речей стыдливых нежный звук.

И жизнь сносил душой унылой,

Как искупительный недуг...

Так, я безумец, — но ужели

Я слишком многое прошу?

Когда б хоть тень вы разумели

Того, что в сердце я ношу!

................................................

И что же... Вот, чего хочу:

Пройду — немного — с вами рядом,

Упьюсь по капле сладким ядом

И, благодарный, замолчу...

Онегин "как дитя, влюблен" в Татьяну; незамечаемый Татьяной, Онегин "бледнеть начинает":

Онегин сохнет и едва ль

Уж не чахоткою страдает...

"Сердечное страданье пришло ему не в мочь", — так несколько раз Пушкин подчеркивал серьезность чувства своего героя, ставшего "на мертвеца похожим" от страданий неразделенной, как ему казалось, любви.

<…> Глубина переживания вспыхнувшего чувства у Онегина раскрывается при сопоставлении его письма с письмом к нему Татьяны: оба письма созвучны друг другу, а ведь в письме Татьяны, которое поэт "свято берег", выражение подлинной любви, "безумный сердца разговор" (ср. у Онегина: "свое безумство проклинает" — XXXIV строфа). Оба письма перекликаются, повторяют друг друга с тем лишь отличием, что герои поменялись местами, и слова Онегина звучат мольбой побежденного мужчины, охваченного безнадежной страстью к любимой. Письмо Онегина является, по словам исследователя, "символическим отражением письма Татьяны":

В письме Татьяны:

Теперь, я знаю, в вашей воле

Меня презреньем наказать.

— в письме Онегина:

Какое горькое презренье

Ваш гордый взгляд изобразит!

В письме Татьяны:

Когда б надежду я имела

Хоть редко, хоть в неделю раз

В деревне нашей видеть вас,

Чтоб только слышать ваши речи,

Вам слово молвить...

— в письме Онегина:

Нет, поминутно видеть вас,

Повсюду следовать за вами,

Улыбку уст, движенье глаз

Ловить влюбленными глазами.

Внимать вам долго...

В письме Татьяны:

Я никогда не знала б вас,

Не знала б горького мученья,

Души неопытной волненья

Смирив со временем (как знать)...

— в письме Онегина:

Когда б вы знали, как ужасно

Томиться жаждою любви,

Пылать — и разумом всечасно

Смирять волнение в крови...

В письме Татьяны:

То в вышнем суждено совете...

То воля неба: я твоя...

Но так и быть! Судьбу мою

Отныне я тебе вручаю...

— в письме Онегина:

Но так и быть: я сам себе

Противиться не в силах боле;

Все решено: я в вашей воле

И предаюсь моей судьбе 18.

XXXV

Стал вновь читать он без разбора.

Прочел он Гиббона, Руссо,

Манзони, Гердера, Шамфора,

Madame de Staёl, Биша, Тиссо,

Прочел скептического Беля,

Прочел творенья Фонтенеля,

Прочел из наших кой-кого,

Не отвергая ничего:

И альманахи, и журналы,

Где поученья нам твердят,

Где нынче так меня бранят...

Перечень авторов говорит, что Евгений продолжал следить за разнообразными течениями европейской науки и литературы: присоединив сюда ту беллетристику, которую Татьяна нашла в кабинете Онегина, можно сказать, что герою Пушкина были знакомы последние произведения иностранной литературы, а выбор книг обнаруживал во всех периодах его жизни неизменное пристрастье к передовым темам.

Но весь этот культурный багаж, как ни велик он был, оставался бесплодным в вынужденно бесцельной, праздной жизни Онегина.

Г и б б о н (1737-1794) — английский историк, автор "Истории упадка и разрушения Римской империи" (1782-1788). Интерес Онегина к этой книге, некогда прочитанной Н.И. Тургеневым, говорит о его политических интересах, о стремлении разобраться в причинах гибели государственных организмов и в истории религиозных движений. Онегин жил, когда

Игралища таинственной игры,

Металися смущенные народы;

И высились, и падали цари,

И кровь людей то Славы, то Свободы,

То Гордости багрила алтари —

когда

Дрожали троны, алтари...

...тревожились цари,

Толпа свободой волновалась...

Движения народных масс стали очередной исторической темой в Европе и в России. Названный далее писатель давал материал для размышлений на тему о народных мятежах.

М а н з о н и, или М а н ц о н и (1784-1873) — глава итальянского романтизма, автор романа "Обрученные, миланская быль XVI века". Онегин мог читать трагедии Манцони, например, "Адельгиз" (1823); если же он читал роман "Обрученные", то Пушкин допустил ошибку: итальянский роман появился в 1827 г., а действие пушкинского романа закончилось весной 1825 г. Пушкину был известен французский перевод "Обрученных" (вышедший в 1828 г.); в октябре-ноябре 1831 г. он упоминал о Манцони в письме к Е. М. Хитрово, имея в виду, очевидно, итальянский оригинал. Есть предположение, что восторженный отзыв об этом романе в "Литературной газете" мог быть написан Пушкиным: "Сочинитель с большим искусством привязал внимание и участие читателя к судьбе "обреченных", которых взял он из звания мирных поселян и бросил в самый вихрь мятежей и событий исторических, покрыв совершенной неизвестностью будущую судьбу своих героев и, можно сказать, затеряв их на время, чтобы после обрадовать читателя нечаянною с ними встречей" (ср. схему "Капитанской дочки").

Г е р д е р (1744-1803) — немецкий мыслитель и ученый, поднявший вопрос о ценности устной народной поэзии как основы подлинного искусства, исследователь религии, языка и истории. Ему принадлежат "Голоса народов в их песнях", "Очерки новой немецкой литературы" (1767), "О происхождении языка" (1770), "Идеи к философии истории человечества" (1784-1791).

Ш а м ф о р (1714-1794) — знаменитый французский острослов, которого любил цитировать Пушкин (полное собрание сочинений Шамфора имелось в библиотеке Пушкина). Между прочим, ему принадлежит афоризм: "Мир хижинам, война дворцам" (указание Л.П. Гроссмана в "Этюдах о Пушкине", стр. 52).

О м а д а м д е С т а л ь см. выше, комм. к X стр. III гл.

Б и ш а (1771-1802) — знаменитый французский врач, автор многих трудов по анатомии и физиологии. Между прочим, один из его трудов ("Recherches phisiologiques sur la vie et la mort", 1800) был переведен в 1865 г. П.А. Бибиковым под названием "Физиологические исследования о жизни и смерти" с обширными примечаниями переводчика о Биша.

Т и с с о (1728-1797) — швейцарский врач, автор популярных медицинских сочинений.<…>

Ф о н т е н е л ь (1657-1757) — автор "Бесед о множественности миров" (1686), "Истории оракулов" (1687) в лёгкой и остроумной форме защищал основы рационализма, учил "ничему не верить без доказательств, уметь сомневаться и уметь не знать" (Лансон).

А л ь м а н а х и — сборники прозы и стихов, критических статей; в 20-х и 30-х годах служили формой выражения взглядов кружков и салонных объединений писателей. Пушкин замечает, что в альманахах и журналах "нынче (т. е. в конце 20-х годов и в 1830—1831 гг.) его бранят". Действительно, в 1828 г. "С.-Петербургский зритель", "Атеней", в 1828 г. и в 1830 г. "Московский телеграф", "Вестник Европы" недоброжелательно, резко и насмешливо выставляли разнообразные "недостатки" в романе Пушкина ("нет характеров", "нет действия", "повторения", "неточные выражения" и т. д. и т. д.)

XXXVII

И постепенно в усыпленье

И чувств и дум впадает он,

А перед ним воображенье

Свой пестрый мечет фараон.

Когда-то бывшему игроком (в вариантах II главы) Онегину явления жизни рисуются картиной карточного поля.

Ф а р а о н — азартная карточная игра; сохранился любопытный вариант в черновой рукописи:

...и в усыпленье

И чувств и дум впадает он,

И перед ним воображенье

Свой пестрый мечет фараон.

Виденья быстрые лукаво

Скользят налево и направо,

И будто на смех — ни одно

Ему в отраду не дано,

И как отчаянный игрок

Он жадно проклинает рок...

Всё те же сыплются виденья

Пред ним упрямой чередой;

За ними со скрежетом мученья

Он слабой следует душой.

(Отрады нет... он)

(Все ставки жизни проиграл)...

Безнадежный итог, подведенный Онегиным, не входил в окончательный план автора романа: для Евгения еще не были проиграны "все ставки жизни", еще должна была загореться высокая цель жизни.

XXXVIII

И он мурлыкал: Benedettа

Иль Idol mio и ронял

В огонь то туфлю, то журнал.

А. П. Керн в своих воспоминаниях рассказывает: "Во время моего пребывания в Тригорском я пела Пушкину стихи Козлова:

Ночь весенняя дышала

Светлоюжною красой,

Тихо Брента протекала,

Серебримая луной (и проч ).

Мы пели этот романс Козлова на голос Benedetta sia la madre, баркароллы венецианской. Пушкин с большим удовольствием слушал эту музыку".

Другая итальянская песенка тоже, видимо, была популярной в пушкинском кругу, где итальянской музыкой увлекались многие, начиная с самого автора романа (Пушкин, живя в Михайловском, просил выслать ему ноты Россини; в Тригорском в 1824 г. дочери П.Осиповой "разыгрывали ему" того же итальянского композитора). Н.О. Лернер указал, что "idol mio" — припев из дуэтино итальянского композитора Габусси ("idol mio, piu pace non ho" — идол мой, я покоя лишен).

XXXIX

Дни мчались; в воздухе нагретом

Уж разрешалася зима...

…………………………….

Весна живит его: впервые

Свои покои запертые,

Где зимовал он как сурок,

Двойные окна, камелек

Он ясным утром оставляет,

Несется вдоль Невы в санях.

На синих, иссеченных льдах

Играет солнце; грязно тает

На улицах разрытый снег.

В последний раз прерывает Пушкин свое повествование картиной природы. Пейзаж занимает скромное место в романе. В центре его человеческие характеры, индивидуальное я героев и самого автора, постоянно вплетающего в ткань романа свои лирические излияния. Городские и деревенские пейзажи чередуются с преобладанием последних: в усадьбе протекала большая часть событий и жизни почти всех нарисованных лиц. Летние и зимние ночи, вечер, утро в городе, в деревне; осень, зима, весна (по два описания), долина, липовый лесок, северное лето, Крым, Кавказ, Поволжье, — все это очерчено поэтом бегло, скупо, без лишних подробностей. Краски поэта точно и просто обозначают предмет, они обобщенно схватывают явления природы: голубое (синее небо, зеленый луг, побелевший двор (все бело кругом), бледный небосклон, голубой столб дыма, небо темное, лес зеленый, светлая река (ручеек), нивы золотые, вечер синий. Лишь изредка встречаются индивидуализированные образы: полосатые холмы, бразды пушистые, волн края жемчужны, сиянье розовых снегов; кипучий, темный и седой пото

Подобные работы:

Актуально: