В.М.Шукшин

Краткие биографические сведения

В.М.Шукшин родился 25 июля 1929 г. в селе Сростки Алтай­ского края в крестьянской семье. Там прошло его военное детство. С 16 лет он работает в родном колхозе, затем — на производстве. В 1946 г. отправляется в города Калугу и Владимир, где работает кем придется — грузчиком, слесарем. Во время одной из поездок в Москву знакомится с кинорежиссером И.Пырьевым. На это же время приходятся его первые литературные опыты. В 1949 г. Шукшина призывают во флот, откуда потом демобилизуют по болезни. Он возвращается в родные Сростки, где работает препо­давателем, затем директором вечерней школы.

В 1954 г. в возрасте 25 лет он поступает в институт кинемато­графии (ВГИК) в Москве на один курс с Андреем Тарковским в режиссерскую мастерскую М.И.Ромма. В 1958 г. Шукшин впе­рвые снимается в кино. В этом же году появляется его первая публикация — в журнале “Смена” был напечатан рассказ “Двое на телеге”. В начале 1960-х гг. Шукшин много снимается в кино. Одновременно идет напряженная работа над рассказами, которые все чаще появляются на страницах столичных журналов. Выходит из печати и первый сборник рассказов “Сельские жители”(1963). В 1964 г. Шукшин снимает свой первый полнометражный худо­жественный фильм “Живет такой парень”, удостоенный призов Московского и Венецианского международных кинофестивалей.

За полтора десятилетия литературной деятельности Шукши­ным написаны пять повестей (“Там, вдали”, “А поутру они про­снулись”, “Точка зрения”, 1974; “Калина красная”, 1973-1974;

“До третьих петухов”, 1975), два исторических романа (“Любавины”, 1965; “Я пришел дать вам волю”, 1971), пьеса “Энергичные люди”(1974), четыре оригинальных киносценария (“Живет такой парень”, “Печки-лавочки”, “Позови меня в даль светлую”, “Брат мой”), около сотни рассказов (сборники “Характеры”, “Земляки”) и публицистические статьи, из которых наиболее из­вестны “Вопрос к самому себе”, “Монолог на лестнице”, “Нрав­ственность есть правда”.

Последней повестью и последним фильмом Шукшина стала “Калина красная” (1974 г.). Он умер 2 октября 1974 г. во время съемок фильма С. Бондарчука “Они сражались за Родину”. Похо­ронен в Москве на Новодевичьем кладбище.

Предисловие

Изучение творчества В. Шукшина — задача сложная. Искусство В. Шукшина — писателя, актера, кинодраматурга — постоянно рожда­ет споры, научные дискуссии, которые далеко еще не закончены.

Время вносит свои поправки, требуя уточнений бытующих мнений, их дополнения или пересмотра. И дело не только в критическом по­иске, в динамике воззрении и смене концепции. Дискуссии эти вводят нас в круг важных теоретических проблем, для решения которых тре­буется основательность исследования всего содержания творчества В. Шукшина (концепция народа и личности, герой, эстетический идеал, вопросы жанра и стиля).

Существуют разногласия в понимании природы дарования В. Шук­шина и связанных с ним принципов анализа, критериев оценок. Ис­тинное искусство всегда сопротивляется схемам, прямолинейности суж­дений, игнорированию его самобытности. Творчество В. Шукшина про­тивилось любым попыткам разрушить его цельность и многожанровое единство.

Широкий интерес читателей и зрителей к творчеству В. Шукшина не ослабевает в наши дни.

В 1960-е гг., когда в литературной периодике появились пер­вые произведения писателя, критика поспешила причислить его к группе писателей-“деревенщиков”. На то были свои резоны:

Шукшин действительно предпочитал писать о деревне, первый сборник его рассказов так и назывался — “Сельские жители”. Однако этнографические приметы сельской жизни, внешность людей деревни, пейзажные зарисовки не особенно занимали пи­сателя — обо всем этом если и заходила речь в рассказах, то лишь попутно, бегло, вскользь. Почти не было в них поэтизации приро­ды, авторских раздумчивых отступлений, любования “ладом” народной жизни — всего того, что привыкли находить читатели в произведениях В.И.Белова, В.П.Астафьева, В.Г.Распутина, Е.И.Носова.

Писатель сосредоточился на другом: его рассказы являли вереницу жизненных эпизодов, драматизированных сценок, внешне напоминавших ранние чеховские рассказы с их не натужностью, краткостью (“короче воробьиного носа”), стихией без­злобного смеха. Персонажами Шукшина стали обитатели сель­ской периферии, незнатные, не выбившиеся “в люди”, — одним словом, те, кто внешне, по своему положению вполне соответст­вовали знакомому по литературе XIX века типу “маленького человека”.

Однако каждый персонаж в изображении Шукшина имел свою “изюминку”, противился усреднению, являл особый образ существования или оказывался одержимым той или иной не­обычной идеей. Вот как напишет об этом позднее критик Игорь Дедков: “Людское многообразие, живое богатство бытия выража­ется для В.Шукшина, прежде всего, в многообразии способов жить, способов чувствовать, способов отстаивать свое достоинство и свои права. Уникальность ответа, уникальность реакции чело­века на призыв и вызов обстоятельств кажутся писателю первей­шей ценностью жизни, конечно, с той поправкой, что эта уни­кальность не аморальна ”.

Шукшин создал целую галерею запоминающихся персона­жей, единых в том, что все они демонстрируют разные грани русского национального характера. Этот характер проявляется у Шукшина чаще всего в ситуации драматического конфликта с жизненными обстоятельствами. Шукшинский герой, живущий в деревне и занятый привычной, по-деревенски монотонной рабо­той, не может и не хочет раствориться в сельском быту “без остат­ка”. Ему страстно хочется хоть ненадолго уйти от обыденности, душа его жаждет праздника, а неспокойный разум взыскует “высшей” правды. Легко заметить, что при внешней непохожес­ти шукшинских “чудиков” на “высоких” героев-интеллектуалов русской классики они, шукшинские “сельские жители”, так же не хотят ограничить жизнь “домашним кругом”, их так же томит мечта о жизни яркой, исполненной смысла. А поэтому их тянет за пределы родной околицы, их воображение занято проблемами отнюдь не районного масштаба (герой рассказа “Микроскоп” при­обретает дорогостоящий предмет в надежде найти способ борьбы с микробами; персонаж рассказа “Упорный” строит свой “ перпе­туум мобиле”).

Характерная для рассказов Шукшина коллизия — столкно­вение “городского” и “деревенского” — не столько выявляет со­циальные противоречия, сколько обнаруживает конфликтные отношения мечты и реальности в жизни “маленького человека”. Исследование этих отношений и составляет содержание многих произведений писателя.

Русский человек в изображении Шукшина — человек ищу­щий, задающий жизни неожиданные, странные вопросы, любя­щий удивляться и удивлять. Он не любит иерархию — ту условную житейскую “табель о рангах”, согласно которой есть “знамени­тые” герои и есть “скромные” труженики. Противясь этой иерар­хии, шукшинский герой может быть трогательно-наивным, как в рассказе “Чудик”, невероятным выдумщиком, как в “Миль пардон, мадам!”, или агрессивным спорщиком, как в рассказе “Срезал”. Такие качества, как послушание и смирение, редко присутствуют у персонажей Шукшина. Скорее наоборот: им свой­ственны упрямство, своеволие, нелюбовь к пресному существова­нию, противление дистиллированному здравомыслию. Они не могут жить, не “высовываясь”.

“Срезал” - один из самых ярких и глубоких рассказов Шук­шина. Центральным персонажем рассказа Гле­бом Капустиным владеет “пламенная страсть” — “срезать”, “оса­живать” выходцев из деревни, добившихся жизненного успеха в городе. Из предыстории столкновения Глеба с “кандидатом” вы­ясняется, что недавно был повержен приехавший на побывку в деревню полковник, не сумевший вспомнить фамилию генерал- губернатора Москвы 1812 года. На этот раз жертвой Капустина становится филолог, обманутый внешней нелепостью вопросов Глеба, не сумевший понять смысла происходящего. Поначалу вопросы Капустина кажутся гостю смешными, но скоро весь ко­мизм исчезает: для кандидата это настоящий экзамен, а позже столкновение перерастает в словесную дуэль. В рассказе часто встречаются слова “посмеялся”, “усмехнулся”, “расхохотался”. Однако смех в рассказе имеет мало общего с юмором: он то выра­жает снисходительность горожанина к “странностям” живущих в деревне земляков, то становится проявлением агрессивности, выявляет мстительность, жажду социального реванша, которая владеет разумом Глеба.

Спорщики принадлежат к разным культурным мирам, раз­ным уровням социальной иерархии. В зависимости от личных пристрастий и социального опыта читатели могут прочитать рас­сказ либо как бытовую притчу о том, как “умный мужик” пере­хитрил “ученого барина”, либо как зарисовку о “жестоких нра­вах” обитателей деревни. Иными словами, он может либо принять сторону Глеба, либо посочувствовать ни в чем не повин­ному Константину Ивановичу.

Однако автор не разделяет ни той, ни другой позиции. Он не оправдывает персонажей, но и не осуждает их. Он лишь внешне безучастно подмечает обстоятельства их конфронтации. Так, на­пример, уже в экспозиции рассказа сообщается о нелепых подар­ках, привезенных гостями в деревню: “электрический самовар, цветастый халат и деревянные ложки”. Замечено и то, как Кон­стантин Иванович “подкатил на такси”, и то, как он с нарочитой “грустинкой” в голосе вспомнил детство, приглашая мужиков к столу. С другой стороны, мы узнаем о том, как Глеб “мстительно щурил глаза”, как, будто “опытный кулачный боец”, шел к дому Журавлевых (“несколько впереди остальных, руки в карманах”), как он, “видно было — подбирался к прыжку”.

Лишь в финале автор сообщает нам о чувствах присутство­вавших при словесном поединке мужиков: “Глеб... их по-преж­нему неизменно удивлял. Восхищал даже. Хоть любви, поло­жим, тут не было. Нет, любви не было. Глеб жесток, а жестокость никто, никогда, нигде не любил еще”. Так рассказ и завершает­ся: не нравоучением, но сожалением о недостатке такта и учас­тливого внимания людей друг к другу, о встрече, обернувшейся разрывом. “Простой” человек в изображении Шукшина оказы­вается совсем “непростым”, а деревенская жизнь — внутренне конфликтной, таящей за повседневной маетой нешуточные страсти.

Высоким порывам шукшинских героев, увы, не дано реали­зоваться в жизни, и это придает воспроизведенным ситуациям трагикомическую тональность. Однако ни анекдотические слу­чаи, ни эксцентричное поведение персонажей не мешают писате­лю разглядеть в них главное — народную жажду справедливости, заботу о человеческом достоинстве, тягу к наполненной смыслом жизни. Шукшинский герой часто не знает, куда себя деть, как и на что использовать собственную душевную “широту”, он мается от собственной бесполезности и бестолковости, он совестится, когда причиняет неудобство близким. Но именно это делает ха­рактеры героев живыми и устраняет дистанцию между читателем и персонажем: шукшинский герой безошибочно угадывается как человек “свой”, “нашенский”.

В произведениях Шукшина важна фигура рассказчика. Он сам и те, о ком он рассказывает, — люди общего опыта, общей биографии и общего языка. А потому авторский пафос, тональ­ность его отношения к изображаемому далеки как от сентимен­тального сочувствия, так и от откровенного любования. Автор не идеализирует своих героев только потому, что они — “свои”, деревенские. Отношение к изображаемому в рассказах Шукшина проявляется по-чеховски сдержанно. Ни у одного из персонажей нет полноты обладания правдой, и автор не стремится к нравст­венному суду над ними. Ему важнее другое — выявить причины не узнавания одним человеком другого, причины взаимного непо­нимания между людьми.

По форме рассказы Шукшина отличаются сценографичностью: как правило, это небольшая сценка, эпизод из жизни, — но такой, в котором обыденное сочетается с эксцентрическим и в котором открывается судьба человека. Постоянной сюжетной си­туацией оказывается ситуация встречи (реальной или несостояв­шейся). В развертываемом сюжете нет внешнего плана: рассказы часто тяготеют к форме фрагмента — без начала, без конца, с незавершенными конструкциями. Писатель неоднократно гово­рил о своей нелюбви к замкнутому сюжету. Композиция сюжета подчиняется логике беседы или устного повествования, а потому допускает неожиданные отклонения и “лишние” уточнения и подробности.

Шукшин редко дает сколько-нибудь развернутые пейзажные описания и портретные характеристики героев.

Граница между “авторским словом” и “словом героя” в боль­шинстве случаев размыта или полностью отсутствует. Яркая сторона индивидуального стиля Шукшина — богатство живой разговорной речи с ее разнообразными индивидуальными и соци­альными оттенками. Герои Шукшина — спорщики, опытные го­воруны, владеющие множеством интонаций, умеющие к месту вставить поговорку, пощеголять “ученым” словцом, а то и ярост­но выругаться. В их языке — конгломерат газетных штампов, просторечных выражений и вкраплений городского жаргона. Частые в их речи междометия, риторические вопросы и воскли­цания придают разговору повышенную эмоциональность. Имен­но язык — главное средство создания характеров Глеба Капусти­на и Броньки Пупкова.

Творчество Шукшина

Говоря о Шукшине, как-то даже неловко упоминать об органической связи его с народом России. Да ведь он сам и есть этот народ-труженик, вышедший на новую дорогу жизни и полностью творчески осознавший себя, свое бытие. Осознавший глубинно.

Бескомпромиссное, гневное, яростное обличение того, что мешает добру и свету, и радостное приятие, ответное сияние навстречу тому, что утвердилось верно и хорошо,— таков был Шукшин в творчестве. Его собственное духовное становление, рост личности неотъемлемы от все более глубоких постижений таланта — актерских ролей, режиссуры и писательской, чисто литературной работы. Все вместе это являло собою це­лостный непрерывный процесс. Я предлагаю разложить этот процесс на удобные для рассмотрения “составляющие”, если мы хотим постигнуть тайну жизненности его дарования, все-таки невозможно.

Сам художник незадолго до своей смерти, как известно, вроде бы даже и склонен был многое пересмотреть в своем творческом сосуществовании, чтобы выбрать для себя нако­нец что-то одно.

Эту ориентацию на зрелость, на завершен не поиска подсказали Шукшину Шолохов и Бондарчук, когда артист, создавая образ солдата Лопахина в фильме “Они сражались за Родину”, получил возможность сполна постичь и выразить еще одно и, пожалуй, наиболее дорогое в нем для всех народ­ное качество—чистейший, беспримесный и предельно скром­ный героизм человека нынешнего. Героический характер человека-борца, сознающего себя сегодня мыслящей, актив­ной, деятельной частью народа, частью Родины, а потому и идущего на подвиг, на борьбу за нее осознанно—во весь рост.

Последняя роль в кино и в жизни — Лопахин — обозначи­ла новую огромную высоту художественной, писательской ответственности, когда Шукшин вдруг почувствовал необходимость решающего, окончательного выбора между лите­ратурой только — и только кинематографом. Но было ли это возможно вообще?.. Ведь доселе оба эти дарования отнюдь не были разъединены в его творческом существе художника: напротив, они существовали именно как целое. Шукшин, едва придя в искусство, всегда выражал себя в нем монолитно: он не “писал” и не “играл” своих героев,— он жил их жиз­нью, носил их в душе, в самом существе своем еще до того, как они оживали на страницах его сценариев или появлялись на экране.

В литературу Шукшина привел именно кинематограф. Он закончил Институт кинематографии и стал режиссером. Но уже тогда обнаружился в нем писатель. Причем писатель-драматург, писатель-сценарист, даже в прозе, в новеллистке остающийся драматургом. Писатель со своим голосом, своей динамикой, своей темой, разрабатываемой им, пусть интуи­тивно на первых порах — но опять с тем же редкостным единством и целостностью натуры, прошедшей через все преграды. Через трудное преодоление судьбы, заявившей о себе необычностью, духовной и нравственной масштабно­стью таланта, резко выраженной социальной природой. Его современностью.

Во всех общепризнанных удачах Шукшина индивидуаль­ность художника, все присущие ему особенности выразились полностью прежде всего в своей идейной, гражданственной мощи. Ибо Шукшин, сила его воздействия на нас — прежде всего в глубинном моральном содержании творчества, в его воспитывающем значении. С этих позиций писатель говорит и о прошлом, и о настоящем. Для него именно этим дорого духовное богатство, которое оставляют нам деды и прадеды, а потом отцы и матери наши. Шукшин требует по­нимать, беречь и хранить святыни народной жизни, не делая из них кумира, но обращая их в движимый, повседневно тре­бующий приращения и умножения человеческий, нравствен­ный капитал. Измена им, забвение этих ценностей есть свя­тотатство. Даже горько, покаянно впоследствии осознанное, все равно обернется оно неминуемой черной бедой для Егора Прокудина...

Шукшин, подобно Куприну, Чехову, Горькому, Есенину, Шаляпину, шел в литературу и искусство из самых “низов” народа, из русской “глубинки”. Шел со своими собственными “университетами”. С тем доскональным, ничем не замени­мым, практическим—трудовым, рабочим знанием жиз­ни, которое люди получают не из книг, а из опыта, порою и сегодня все еще достаточно нелегкого, а уж в пору шук­шинского детства особенно тяжкого и горького. Но это — всег­да университеты. Всегда без кавычек, понимаемые как шко­ла настойчивости и трудолюбия, а главное, как школа, обу­чающая знанию самой жизни. Известно, что важнее этого знания ничего нет, а для художника и быть не может.

Когда Шукшина сравнивают с лучшими писателями России, тут нет ни малейшей натяжки. Сравнения эта справед­ливы: в их основе несомненная народность, искренность таланта. Но еще очень важно то, что он у Шук­шина — свой. Шукшин не похож на Куприна, Чехова пли Гоголя — да и ни на кого другого. И язык у него — не бунинский, не шолоховский, не лесковский... И хотя всюду возмож­ность аналогии — пусть даже подспудной — бывает очень соблазнительна, в данном случае не стоит, однако, ей подда­ваться. Взаимная симпатия Шолохова и Шукшина, несом­ненно, была порождена их общей центростремительной си­лой — непредвзятым обращением к душе народа, к образу русского трудового человека, в котором и заключено вечное чудо жизни, вечный ее огонь.

В самом деле. Шукшин во всем, за что бы ни брался, был художником неповторимым, артистом подлинным.

Все киносценарии написаны Шукшиным подобно тому, как писал их Довженко,— рукой большого и зрелого драматурга. Хотя в то же время сценарии эти остаются еще и безуслов­ным достоянием прозы. И если “Калину красную” можно счи­тать своеобразной кино-повестью, то и роман, и сценарий, а вернее, кинороман, или кино-поэму о Разине “Я пришел дать вам волю”, несомненно, следует отнести еще и к тем лучшим и редким произведениям русской (да и не только русской) эпической, масштабной прозы, где сама исто­рия, не успев ожить на экране, уже наполнилась живой, пре­красной, образной жизнью героев. Шукшин сам хотел играть и сыграл бы Степана Разина. Настолько могуч его актерский дар. Но он был больше чем актером, ибо был еще и замеча­тельным режиссером. Он и тут сумел выйти “из ряда вон”

Вот и получается: как ни ищи сравнений — их нет. Шук­шин не был “похож”, разумеется, на писавших и игравших своп пьесы Шекспира и Мольера; но ему ведь даже и это ле­стное “сходство” — вроде бы тоже ни к чему. Он — Шукшин. Этим все сказано. Он — сам по себе. Он был — и остается — удивительным явлением нашей жизни.

Жизнь словно сама становится гегемоном, формообразующим началом во всем этом великолепном разноликом творче­стве, которое покоряет нас ощущением не “сходства”, но сущности. Истинности. Правды. Ее неподдельной живой гар­монии.

Что и говорить, у этого творчества всегда есть форма. Да еще какая! Она не блещет “искусностью”, псевдосовременостью — тем показным лоском, внешним изяществом, виртуозностью, в которых всегда есть подспудное любование со­бою, своим мастерством, своей одаренностью (если только она есть). Шукшин же пишет так естественно, как говорит и мыслит его народ. Он играет своп роли так же просто, как существует: без натуга, без грима, без малейшего желания быть замеченным, услышанным, оставаясь словно в пределах ощущения собственного, личного, духовного бытия. Та­кова всегда бывает высочайшая ступень мастерства, та сту­пень искусства, где оно, это искусство, как бы уже исчеза­ет,— будто даже перестает существовать. Перед нами остает­ся видимое глазу, а еще больше — чувству, первозданное чудо жизни. Простое чудо. Некий, словно сам по себе творя­щий, животворный источник жизни.

Художественный мир Шукшина

Земля — образ конкретный и поэтически многознач­ный в творчестве В. Шукшина. Дом родной и родная деревня, пашня, степь, мать-сыра земля... Народно-образ­ные восприятия и ассоциации вводят нас в систему поня­тий высоких и сложных, исторических и философских: о бесконечности жизни и уходящей в прошлое цепи поколений, о Родине, о необъяснимо притягательной силе земли. Этот всеобъемлющий образ естественно становится центром содержания творчества Шукшина: образной системы, основных коллизий, художественных концепций, нравственно-эстетических идеалов и поэтики.

Писал ли Шукшин Любавиных, мрачных и жестоких собственников, вольнолюбивого мятежника Степана Рази­на, рассказывал ли о разломе деревенских семей, о не­избежном уходе человека, прощании его со всем земным, ставил ли фильмы о Пашке Колокольникове, Иване Рас­торгуеве, братьях Громовых, Егоре Прокудине, писатель изображал героев на фоне конкретных и обобщенных образов реки, дороги, бесконечного простора пашни, отчего дома, безвестных могил. Шукшин наполняет этот центральный образ всеобъемлющим содержанием, решая кардинальную проблему: что есть Человек, в чем суть его бытия на Земле? В прочном узле проблематики соедини­лись вопросы исторические и философские, всеобщие и конкретные — общенародной и личностной жизни.

Земное притяжение, влечение к земле — сильнейшее чувство человека, прежде всего крестьянина-земледельца. Рождающееся вместе с человеком образное представление о величии и мощи земли — источника жизни, хранителя времени и ушедших поколений — в искусстве В. Шукшина обновилось, обретя многозначность. Размышляя над судьбами крестьянства, думая о его прошлом и настоя­щем, В. Шукшин неизменно возвращался к земле: тра­дициям, нравственным понятиям, верованиям, которые складывались у земледельца в труде, многовековому опыту и заботам крестьянина о хлебе насущном. Но земля у Шукшина — образ исторический. Ее судьба и судьбы людей едины, и разорвать эти вечные связи невозможно без трагически необратимых катастроф и гибельных по­следствий. Народ, совершив революцию, строил новую жизнь, он освободил свою Родину от оккупантов в гроз­ные годы Великой Отечественной войны, отдал все силы возрождению, обновлению и расцвету жизни. Земля и люди сегодня, их бытие, их будущие судьбы — вот что волнует писателя, приковывает его внимание. Судьбы се­годняшние — продолжение звеньев исторической цепи поколений. Прочны ли эти звенья и как они спаяны? — размышляет Шукшин. Необходимость, насущность этих связей вне всякого сомнения. Прослеживая жизненный путь отцов и детей, представляющих разные поколения и стоящие за ними эпохи, Шукшин стремится раскрыть их духовный мир, радости и заботы, смысл бытия, во имя чего прожита жизнь.

Матвей Рязанцев просыпается каждую ночь, тревожно прислушиваясь к голосам гармони. Они трогают его за ду­шу, бередят воспоминания из далекого детства, сжимая сердце. Его, тогда еще парнишку, отправили с поля в де­ревню за молоком, чтобы спасти умирающего маленького брата. “Слились воедино конь и человек и летели в черную ночь. И ночь летела навстречу им, густо била в лицо тяж­ким запахом трав, отсыревших под росой. Какой-то дикий восторг обуял парнишку; кровь ударила в голову и гудела. Это было как полет — как будто оторвался он от земли и полетел. И ничего вокруг не видно: ни земли, ни неба, да­же головы конской — только шум в ушах, только огромный ночной мир стронулся и понесся навстречу. О том, что там братишке плохо, совсем не думал тогда. И ни о чем не думал. Ликовала душа, каждая жилка играла в теле... Какой-то такой желанный, редкий миг непосильной ра­дости.

Поиски ответов на вечные вопросы о смысле жизни и преемственности поколений требуют от писателя анализа чувств. Любовь, дружба, сыновние и отцовские чувства, материнство в беспредельности терпения и доброты — че­рез них познается человек, а через него — время и сущ­ность бытия. Пути постижения писателем бытия ведут его к познанию глубин души человеческой. А в этом — ключ к решению и древних, и новых загадок жизни. Узнавая до­рогих Шукшину героев, убеждаешься в одном: выше всего, прекраснее и глубже те переживания, которые испытыва­ет человек, приобщаясь к природе, постигая извечную власть и обаяние земли, бесконечность человеческой жиз­ни (“Залетный”, “Верую!”, “И разыгрались же кони в по­ле”, “Алеша Бесконвойный”)

“Наиболее современными” в искусстве и литературе мне представляются вечные усилия художников, которые отда­ются исследованию души человеческой. Это всегда благо­родно, всегда трудно”, — говорил Шукшин. Чаще всего писатель оставляет своих героев один на один с памятью о тех сильнейших переживаниях, в кото­рых оживала душа, воспоминание о которых люди пронес­ли через всю жизнь. Отчетливо обнаруживаются грани, как бы разделяющие отцов и детей: различны их мировосприятие, чувства и отношение к земле. Писатель тактично, объективно гово­рит о различии духовного склада поколений как о даннос­ти, естественном явлении.

Совершенно закономерно, что в центре поэтического ряда люди — земля выделен образ матери, с ее терпением, добротой, великодушием, жалостью. Насколько многозна­чен, богат красками, символичен, но всегда ес­тествен этот излюбленный писателем характер! Поэтизи­руя простую деревенскую женщину-мать, Шукшин изобра­жает ее хранительницей дома, земли, извечных семейных устоев и традиций. В старой матери-труженице Шукшин видит истинную опору для человека в превратностях судь­бы, она для писателя — воплощение надежды, мудрости, доброты и милосердия.

Однако мать — хранительница опустевшего дома, ко­торый, по той или иной причине, навсегда покинули де­ти, — ситуация драматичная. И драма эта многозначна, циклична по содержанию: страдают отцы и матери, страдают и дети, избравшие свой путь в жизни. Всматриваясь в социально-семейные и бытовые ситуа­ции (деревенские и городские), разбирая их “начала” и “концы”, Шукшин убеждал нас в многосложности, неис­черпаемости драм жизни. Даже в том случае, если вы­бор героя был трагедийным, финалы оставались открыты­ми, обращая к читателю и зрителю свои новые “начала” (“Сельские жители”, “Один”, “В профиль и анфас”, “Жена мужа в Париж провожала”, “Письмо”, “Как помирал ста­рик”, “Бессовестные”, “Земляки”, “Осенью”, “Материнское сердце”, “Залетный”, “Калина красная” и т. д.).

Для многих молодых героев деревня — уходящий в про­шлое мир. Дом, земля, труд на земле как бы принадлежат только памяти, вырисовываясь в романтических красках. Минька Лютаев учится в Москве на артиста. Приезд отца из алтайского колхоза и его рассказы пробуждают у юноши воспоминания о деревне. Они проходят перед героем как прекрасные сны детства: “Увидел он, как далеко-дале­ко, в степи, растрепав по ветру косматую гриву, носится в косяке полудикий красавец конь. А заря на западе — в полнеба, как догорающий соломенный пожар, и чертят ее — кругами, кругами — черные стремительные тени, и не слышно топота коней — тихо” (“И разыгрались же кони в поле”). Картины устойчивы, традиционны, напоминают фреску. Оттого Миньке и кажется, что “не слышно то­пота”...

Слесарь Иван, душа которого полна смутного желания жизненных перемен, по-другому видит деревню и родной дом: точно, реально, без романтической окрашенности, не испытывая волнений даже накануне своего ухода в город. “Мать топила печку; опять пахло дымом, но только это был иной запах — древесный, сухой, утренний. Когда мать выходила на улицу и открывала дверь, с улицы тянуло свежестью, той свежестью, какая исходит от лужиц, подернутых светлым, как стеклышко, ледком...” (“В профиль и анфас”). Иван, покидая мать, привычный круг жизни, возможно, страдает от собственной решимости. В кино-повести “Брат мой...” Шукшин показал, как вследствие разных условий жизни растет отчуждение братьев. Иван обосновался в городе вопреки воле отца, завещавшего сыновьям беречь землю. Семен, верный от­цовскому завету и своему долгу, остается в деревне, хотя жизнь его нелегка. Ивану все время снится родная де­ревня, рождая смутное волнение. Однако наяву деревня его не волнует и не радует: родительская изба “...потем­нела, слегка присела на один угол... Как будто и ее прида­вило горе. Скорбно смотрели в улицу два маленьких оконца... Тот, кто когда-то срубил ее, ушел из нее на­всегда”.

Неотвратимость размежевания отцов и детей в деревне обусловлена социально исторически: техническим прогрес­сом, урбанизацией, влиянием города, дальнейшим преоб­разованием деревни и неизбежным различием психологи­ческого склада разных поколений. Однако Шукшина вол­нует нравственное содержание текущего процесса, его по­следствия. Читателю и зрителю, возможно, представля­ется, что различие характеров братьев Громовых предопре­делили разные условия жизни. Между тем подобное заб­луждение легко рассеивается: Семен добр, простодушен, сердечен, бескорыстен не потому, что он деревенский. Он и в городе мог бы остаться верным своей натуре, как, впрочем, и Иван, переселившись в деревню, — своей — решительной, твердой, эгоистичной и неуступчивой. Дело в самом факте естественного распада семьи Громовых, отчуждения братьев, жизненные дороги которых совсем разошлись: как видно, немногое их связывает. В. Шукшин, всматриваясь в социально-семейные ситуации (городские или деревенские), изображает глубокий драматизм совре­менных семейных историй.

Шукшин пишет социальную драму в течение всех лет работы. От первых наблюдений, которые, накапливаясь, стали основой глубоких размышлений и обобщений, драма эта, распадаясь на десятки новых конфликтов, вбирала в себя все новый и новый жизненный материал. Содержа­ние ее бесконечно разнообразно. В драме обнажаются разногласия отцов и детей: противоборствуют различные жизненные позиции, взгляды. Потрясенный и взволнован­ный мир этот укладывается, но трудно, мучительно, под­спудно стремясь к гармонии, не всегда находя ее.

Созидательные силы активны, их роль совершенно оче­видна в социальных драмах В. Шукшина. Эти силы выяв­ляются в субстанции народа — в его здоровом нравст­венно-этическом начале, которое более всего выражено в трудовых традициях, в коллективизме, в причастности к общему делу, наконец, — в творческих возможностях на­рода. Стремление к гармонии образует мощное, глубин­ное течение, которое, противостоя разладу, различным со­циально-семейным конфликтам, обладает созидательными возможностями.

В поступательном развитии жизни неуклонно идет про­цесс формирования и утверждения преобразуемых чело­веком социальных отношений. Однако не на пустом месте. На почве, подготовленной отцами, опытом старших поко­лений, и при условии бережного отношения детей к нрав­ственным и трудовым традициям, к труду вообще, чтобы человек “...ничего... не потерял дорогого, что он обрел от традиционного воспитания, что он успел понять, что он ус­пел полюбить; не потерял бы любовь к природе...” — как говорил Шукшин. Добрая воля человека, его разумное вмешательство в текущий процесс плодотворны: в возмож­ностях человека преодолеть бездушие, пассивность, потре­бительский эгоизм.

Социально-бытовые драмы В. Шукшина — драмы про­щания с уходящим в прошлое укладом жизни и связанными с ним традициями. Не менее сложно, противоре­чиво — как в городе, так и в деревне — протекает утвер­ждение новых отношении, нового уклада, вбирающего в себя черты и нормы современной жизни. Смысл этого про­цесса общезначимый, в конечном итоге — общечеловече­ский. Неизбежность распада, исчезновения прежних тру­довых отношений, преобразования их в процессе общест­венно-исторических перемен и технических сдвигов для Шукшина закономерны. Современный город вовлекает в свою орбиту огромное число сельского населения, для ко­торого этот процесс сопряжен с известными потерями прежних навыков, трудовых традиций, семейного уклада. Смена старого новым может сопровождаться отрицатель­ными явлениями нравственного порядка. В. Шукшин их видит, анализирует. Воспроизводя порой причудливое сплетение смешного и драматического, писатель предосте­регает нас от легкомысленного отношения к происходяще­му, от бездумного смеха.

Угасание старых семейных отношений острее и болез­неннее протекает в деревне. Истоки драмы — в социаль­но-нравственных последствиях разлома деревенских семей: в распаде связей с землей, угасании традиций земледель­ческого труда. В. Шукшин пишет о необратимых измене­ниях духовно-нравственного склада человека, происходя­щих в результате отчуждения от земли, от семьи (Егор Прокудин). Конечно, в этом нет рокового предопределе­ния или чьей-то злой воли. Шукшин относится с величай­шим доверием к человеку, его разуму, добрым наклон­ностям, самостоятельности. От самого человека зависит, насколько разумно и мудро он распорядится всем тем цен­ным, что завещано ему старшими поколениями. Шукшин требователен к своим героям, пристрастен, но объекти­вен, предоставляя им право самим принимать решения, делать выбор, оценивать происходящее. Вместе с тем он далеко не безразличен к тому, как складываются отноше­ния отцов и детей, каковы судьбы и перспективы преемст­венности поколений. Дети порой отвергают опыт старших поколений, считая его не соответствующим уровню совре­менной жизни, тормозящим ее, а потому принадлежащим только прошлому. Опыт детей формируется в новых усло­виях жизни; прогресс как будто бы предопределил преиму­щество, успех новых поколений.

Вопрос писателя, обращенный к отцам и детям: “Кто из нас прав? Кто умнее?” — не получает прямого ответа. Да так и должно быть: нельзя ответить на этот вечный вопрос односложно и категорично.

Шукшин находит в старых людях много доброго, прежде всего преданную любовь к детям, всепрощение — в их трогательных письмах, в трагикомических стремлени­ях помочь, научить, спасти заблудших, в умении понять, оправдать и простить детей, сохраняя при этом независи­мость, душевную твердость. У шукшинских стариков столько мудрости, человеческого достоинства, терпения, что читателю очевидны симпатии автора.

Если житейскую мудрость понимать как сердечную от­зывчивость, такт, терпимость, то и в этом нужно отдать предпочтение поколению отцов и дедов. Конечно, мы на­ходим у молодости ответные чувства признательности, сострадания, понимание своего долга. Минька Лютаев лю­бит своего отца, приезд которого пробуждает в нем романти­ческие воспоминания и даже тайные мечты о возвращении домой. (“Захотелось хлебнуть грудью степного полынного ветра... Притихнуть бы на теплом косогоре и задуматься. А в глазах опять встала картина: несется в степи вольный табун лошадей, и впереди, гордо выгнув тонкую шею, ле­тит Буян. Но удивительно тихо в степи”). Захватив героя своей поэтической силой, эти воспоминания постепенно гаснут.

Признавая высокие достоинства старших поколений, почтительно прощаясь с ними, Шукшин предоставляет слово молодым, вводит их в действие своих драм. Идея духовной преемственности, конкретизируясь в характерах и ситуациях, символизирует вечное движение жизни, в которой побеждают добрые нравственные начала.

Художественный мир Шукшина — многолюдный, “мно­гошумящий”, динамичный и живописный. Создается ил­люзия полной естественности его, совершенного единства с реальностью. Океан жизни, как бы выплеснув в момент могучего волнения этот образный мир, не остановил свой бесконечный бег. За ушедшими придут новые поколения. Жизнь неско

Подобные работы:

Актуально: